Балаган, возвышавшийся над уровнем земли, служил крышей. Плоская средняя часть крыши лежала на китовых челюстях, опиравшихся на несколько деревянных столбов, врытых в землю среди жилища. Наклонные боковые части крыши были сделаны из китовых ребер, а снаружи выложены дерном.

Дневной свет едва проникал в жилище сквозь маленькие оконца, затянутые тюленьими кишками, заменявшими стекла. Обычно даже днем здесь горели две-три глиняные жировые лампы на высоких подставках, врытых в землю. Но сегодня, ради торжества, каждая семья зажгла свою лампу. По числу горевших ламп можно было заключить, что в этом жилище жило восемь семейств. Из каждой лампы, имевшей форму полумесяца, поднимались два коптивших языка пламени. Вдоль стен жилища располагались земляные нары, устланные китовым усом и сухим тальником. На нарах валялись одеяла из звериных шкур. Когда Дежнев спустился в жилище, там было столько народа, что едва можно было протиснуться. Большая часть людей сидела или лежала на нарах. Тесноту создала масса гостей, но и хозяев жилища было человек сорок. На земляном полу навалена куча китового мяса и сала.

Дежнев попал к началу обрядовой пляски, открытой виновником торжества Облутоком, который теперь назывался «Пролагателем дороги».

Колотя палочкой по ободу бубна, Облуток вышел в середину жилища на разостланную моржовую шкуру. Перед ним встала улыбавшаяся Навалук. В такт бубна оба запели семейный напев. Началась пляска. Не двигаясь с места, мужчина и женщина сгибались и разгибались, качали головами, всплескивали руками.

Мало-помалу все присутствовавшие эскимосы присоединились к пению. Оглушительные звуки наполнили жилище. Добрый десяток бубнов грохотал не умолкая. Дежневу показалось, что общего мотива нет и каждый поет, что ему вздумается. Скоро он почти перестал различать фигуры пляшущих, так как от дыма глаза слезились.

Недостаток свежего воздуха, вонь, едкий чад ламп — все это даже видавшего виды Дежнева заставило поколебаться, и он вышел на свежий воздух.

Попов еще недостаточно оправился от раны, и Дежнев оставался на острове три дня, чтобы дать ему время отлежаться. Дежнев и не предполагал, насколько печальны будут последствия этой задержки. Правда, дружелюбные отношения между русскими и эскимосами сохранялись. Накануне отплытия русских эскимосы устроили в их честь праздник подбрасывания на моржовой шкуре. Большая часть мореходцев отправилась на этот праздник. На кочах остались лишь запертые в поварнях анкудиновцы, Попов, лежавший в казенке, да немногочисленная стража. Праздник начался жертвоприношением всем «направлениям»: женщины покропили китовой кровью юг, запад, север и восток. Один из шаманов нарисовал желтой глиной знаки на лицах детей, якобы защищавшие их от злых духов: эскимосы, как и чукчи, боялись злых духов и постоянно приносили жертвы, чтобы их умилостивить.

Человек двадцать мужчин и женщин взялись за края моржовой шкуры и подняли ее над землей. Молодая девушка Ноашак первой вскочила на шкуру и тотчас же сильным толчком была подброшена вверх сажени на две. Три раза ее подбрасывали, и все три раза она, падая на скользкую шкуру, удерживалась на ногах. Наградой ей были громкие приветствия, на которые мореходцы также не скупились.

Многие молодые эскимосы, юноши и девушки, показывали свое искусство вслед за Ноашак. Как оказалось, девушки превзошли мужчин. Предельный восторг охватил зрителей, когда две девушки, Ноашак и Мамаюк, одновременно подбрасывались на одной шкуре.

— Пять! Шесть! Семь! — считал прыжки Бессон Астафьев.

Вдруг со стороны кочей послышался крик. Тотчас же грянул выстрел, повторяемый эхом.

Дежневцы разом вскочили и, рискуя сломать шеи, помчались вниз по крутой тропинке к кочам.

Опрометью сбежав к берегу, мореходцы увидели Сухана Прокопьева, барахтавшегося в воде у борта «Рыбьего зуба». Одежда и сабля тянули его вниз. Вместо слов он издавал странные звуки: «ы! ы! х!» Видно, дела бравого казака были не из блестящих.

С высокого берега «Рыбий зуб» — как на ладони. Клубок двух сцепившихся тел катался, извиваясь, на плотике. Противники кряхтели от напряжения, рычали от ярости.

— Кто это?

— Что за драка?

На мгновение мелькнуло красное лицо с оскаленными зубами.

— Зырянин!

Клубок перевернулся. Нога Зырянина описала полукруг, пытаясь найти опору. Показалось зверское лицо Косого, старавшегося выхватить кинжал, торчавший у Зырянина за поясом. Опрокинутый навзничь Зырянин ухитрился, поджав ногу, упереться ею в живот Косому. Он отбросил ногой противника и получил желанное мгновение, чтобы вскочить. Косой не дал ему второго мига, необходимого, чтобы выхватить оружие. Он, как рысь, прыгнул на Зырянина и схватил его за горло и за руку.

Задыхавшийся Зырянин был прижат к борту и повис над водой.

— Братцы! — отчаянно вскрикнул Ефим Меркурьев, увидевший, что Зырянин падает в воду.

Падая, Зырянин крепко держал Косого за руки. Косой не смог оторваться, и море приняло обоих в объятия.

В воде Косой освободил горло Зырянина. Полузадушенный Зырянин рванулся всем телом вверх и выплыл, судорожно глотая воздух. Тотчас же он был схвачен за ворот Михайлой Захаровым, подоспевшим в карбасе с Сидоровым.

Сидорка с Фомкой вытащили Сухана Прокопьева. Сам Дежнев схватил Косого за волосы и выволок его на корму карбаса.

— Заснул, рыбий глаз? — спросил Сидорка Сухана Прокопьева.

— «Заснул», — передразнил Прокопьев. — Только и дел было, чтоб спать.

— Сказывай, — приказал Дежнев Прокопьеву.

— Хошь гневайся, приказный, хошь нет, а дело было так: Косой попросился из поварни поразмяться. Я его выпустил. Нагнулся творило запереть, а он, собака, сгреб меня сзади да в воду. Весь и сказ, — мрачно заключил Прокопьев.

Зырянин тем временем отдышался.

— Задушил меня было, дьявол. Коль бы не эта его подлость, не одолеть бы ему, — смущенно оправдывался он.

— Хоть ты не выпустил его, падая, и то — дело, — проговорил Дежнев.

— Коли бы он его выпустил, анкудиновцы, громом их разрази, встречали бы нас пулями да топорами, — шепнул Сидорка Прокопьеву.

Дежнев поднялся на коч. Связанного Косого вели за ним.

— Двадцать батогов, — приказал Дежнев Сидорову, показывая на Косого. — Заковать в железа! Приковать его к веслу и к нашести.

Поутру следующего дня солнце тусклым оранжевым пятном едва поднялось над морем. Серые, украшенные беляками волны бесконечными рядами бежали к острову.

— Сыматься! — приказал Дежнев.

Попову было лучше, и он сидел на мостике «Медведя», наблюдая за последними приготовлениями. Кивиль стояла на носу, глядя на бесчисленных чаек, летевших с моря к острову. Сотни чаек бегали по берегу с вытянутыми шейками и шумели необычайно. То они вопили, словно обиженные дети, то хохотали, то стонали…