Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот дурак! Прозевал, когда они первый раз приезжали! — ругал сам себя Николай.
Погрузка кончилась, машины уехали, вагоны были закрыты и к ним встала охрана.
Теснившиеся около решетки провожающие, которых собралось уже более ста человек, не расходились, несмотря на на все уговоры милиционеров и железнодорожников.
— Едут!.. Опять едут!..
Грузовики подъехали к следующим пустым вагонам; эти вагоны были ближе, и видно было лучше, тем более, что начинался рассвет.
В этих грузовиках Сергея Александровича Венецкого тоже не оказалось.
Оставались непогруженными еще четыре товарных вагона и один пассажирский, очевидно, предназначенный сопровождавшему начальству.
Когда «черные вороны» приехали в последний раз, было уже светло.
Люди, один за другим, выходили из битком набитых машин, проходили несколько шагов по земле и лезли в вагоны.
Тут Николай увидел отца.
Он узнал даже не его самого, а его пальто, которое сам на днях передал ему в тюрьму; лица не было видно.
— Папа! — крикнул Николай во всю силу своего звучного голоса.
Сергей Александрович услыхал: он обернулся, увидел сына и на секунду остановился, но один из конвоиров бесцеремонно подтолкнул его в спину.
Третий вагон от начала!..
К поезду уже подогнали паровоз.
Николай быстрыми шагами пошел прочь от вокзала: он знал поблизости переезд и торопился туда.
На переезде он стал и облокотился на шлагбаум.
Ждать долго не пришлось: вскоре послышался гудок, и показался приближающийся поезд…
….Паровоз, зеленый пассажирский вагон и целый ряд грязно-красных теплушек… Тот самый… Он шел еще не очень быстро.
Здесь было только две линии рельсов, и поезд прошел около самого шлагбаума.
… Третий вагон…
Сквозь маленькое зарешеченное окошечко смотрело бледное, исхудавшее лицо Сергея Александровича.
Николай замахал рукой.
— … Коля!.. Не верь!.. Это все неправда!.. — сквозь стук колес донесся до него голос отца.
Вот о чем больше всего думал отец!.. А сын и сам знал, что это неправда.
Он пошел домой.
На востоке поднималось солнце. Из черного репродуктора на высоком столбе послыщался бой московских часов, которые на один час отставали от Сабуровского времени; зетем полилась песня, звучная, бодрая, радостная, знакомая…
— «Широка страна моя родная!»…
Николай любил эту песню, которой начинался день советской страны. Его голос по высоте и тембру подходил к голосу исполнявшего ее артиста, и он всегда по утрам подпевал репродуктору:
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!»…
Почему же теперь ему стало так тяжело дышать? Почему прекрасные, родные слова любимой песни вдруг зазвучали ложью?…
* * *
Вернувшись домой, Николай Венецкий застал там управдома, который принес распоряжение немедленно освободить квартиру, в которой они жили более десяти лет; на нее уже был выдан ордер семье какого-то нового начальника.
— Моя мать больна! — доказывал Николай. — Куда же она пойдет, если она не встает с постели?
— Мы ничего не знаем!
Раньше Венецкий всегда смеялся над этой фразой, которую многие не слишком умные люди произносили торжественно, будто гордясь, что они ничего не знают — теперь эта глупая фраза встречала его всюду, куда бы он не обращался, и он ее возненавидел от всей души.
После того, как рухнули надежды на оправдание и освобождение Сергея Александровича, Екатерине Павловне стало еще гораздо хуже, и ее положили в больницу.
Николай поселился зайцем у одного из своих школьных товарищей и навлек на него штраф в тридцать рублей.
В прописке, хотя бы временной, ему отказали, срок его отпуска давно кончился; на письмо, посланное им в Белоярск с сообщением о задержке, не было никакого ответа.
Он хотел взять мать с собой в Белоярск, но пока она в таком тяжелом состоянии, он не мог уехать и жил между небом и землей.
Оштрафованный товарищ сделал прозрачный намек о возможности второго штрафа, и Николай стал ночевать в сарае, где были свалены вещи. Сарай этот тоже уже не раз предлагалось освободить.
Знакомые, которые были такими любезными и гостеприимными до того, как Сергей Александрович был объявлен врагом народа, теперь очень тяготились, если его сын просил приюта хотя бы на одну ночь, и он предпочитал замерзать в сарае, чем просить этого приюта.
Наконец, появилась надежда: больной стало значительно лучше.
Утром следующего дня Николай шел в больницу и строил про себя планы отъезда из опротивевшего ему Сабурова.
Пожилая медсестра, уже знавшая всю их историю, вышла к нему навстречу и знаком отозвала его в сторону; лицо ее было сурово и печально.
— Придется вам прямо всю правду сказать! — проговорила она. — Вы — мужчина, должны держать себя в руках…
— Что случилось? Маме опять хуже стало?
— Она ночью скончалась.
* * *
Наспех хоронил Николай Венецкий свою горячо любимую мать, наспех продал за четверть цены часть вещей; остальное пришлось бросить. С собой он взял только два чемодана, куда уложил вещи и книги, особенно дорогие, как память.
Вскоре он уже сходил с поезда на станции Белоярск. На работе его встретили с удивлением: большинство считало, что он совсем уволился; на его месте работал другой человек.
Директор, узнав, что беглец появился, поспешно вызвал его к себе.
Пожилой полный человек сидел в большом кресле, на самом краешке, нервно шевелил руками, вертел карандаш и, по всей видимости, чувствовал себя очень неловко.
— Вот вы приехали… — начал он нерешительно. — Вам ведь отпуск только на две недели давали… А вы…
— Я знаю!.. Я виноват, Петр Васильевич! — заговорил Венецкий. — Я не мог приехать раньше: я хотел привезти мать, но она заболела, лежала в больнице…
— Вы ее привезли сюда? — в голосе Петра Васильевича прозвучало что-то вроде испуга.
— Она умерла.
Директор вздохнул с облегчением.
— Так вы приехали один?.. Это хорошо… Видите ли, есть обстоятельства… Вам уже у нас не придется работать…
Николай вскочил.
— Но почему же?.. Я не мог приехать раньше!.. Поймите!..
— Я понимаю!.. Ваше положение трудное, но я ничем не могу помочь… Мы, конечно, могли бы придраться к прогулу и уволить вас… Но зачем же так делать? Тем более, что дело-то вовсе не в прогуле… Лучше всего, подавайте заявление по собственному желанию… Я вам советую…