— Когда моего отца преследовала царская власть, — проговорил он глухо. — Это было не обидно: он действительно был врагом самодержавия… А теперь!.. Когда советская власть, за которую он всю жизнь, всю душу отдал… советская власть возводит на него такую мерзкую клевету!..

— Это обидно? Да? Значит, царская власть была справедливее, чем советская? Вы это хотели сказать?

Николай поднял голову и посмотрел оперуполномоченному прямо в глаза.

— Я этого сказать не хотел… Это вы сказали… И, пожалй, на этот раз сказали правду…

— Ну, ну! — Кирюхин постучал по столу карандашом. — Осторожнее, молодой человек! Думайте, прежде чем говорить!.. Я ведь могу и не поверить, что вы непричастны к делам вашего отца.

— Никаких дурных дел, а тем более контрреволюционных, за моим отцом не было и нет!

— Вы упрямы!.. Но об этом довольно!.. Ваш отец получит то, что заслужил!.. А вот вам лично следует еще доказать, что вы действительно советский человек!

— Уж не хотите ли вы, чтоб я от своего отца отрекся?

— Не придумывайте трагедий!.. Этого я вам предлагать не собираюсь: все равно, такие отречения бывают слишком неискренними… Мне нужно от вас совсем другое.

— А на что именно я вам понадобился?

— Видите ли, — заговорил Кирюхин более мирным, деловым тоном. — Вы знаете, что враги нашей советской власти не дремлют, они проникают всюду… Вы работаете в Белоярске?

— У вас записано, где я работаю!

— Да, да… Там, в Белоярске, мы тоже нащупали вражескую руку, но пока мы не имеем еще достаточно сведений, чтоб разоблачить врагов…

Он приостановился и внимательно посмотрел на Венецкого, тот ответил ему угюмым, вопросительным взглядом.

— Вы должны немедленно по возвращению в Белоярск явиться в тамошнее НКВД и передать этот конверт. Вас примут и назовут вам несколько ваших сослуживцев, которые у нас на подозрении; вы будете следить за всеми их поступками и словами и сообщать…

Товарищ Кирюхин вдруг запнулся и вздрогнул: Николай Венецкий уже не сидел перед ним, а стоял и казался в эту минуту гораздо выше своего и так не маленького роста; его лицо было страшно, кулаки сжаты, темные глаза метали молнии.

— В шпионы вербуете?! — прогремел он. — Не в коня корм. Не умею и учиться этой подлости не желаю!..

Он повернулся, вышел из кабинета, хлопнул дверью так, что задрожали стекла и по всему роскошному зданию, нарушая его тишину, отозвалось гулкое эхо, прошел большими шагами через коридор, лестницу, приемную и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Его никто не задержал.

* * *

Прошел целый месяц мучительных, бесполезных хлопот. Николай днем дежурил у тюремных ворот, ночью — у постели больной матери.

Он ходил в обком партии, где работал отец, в надежде, что сослуживцы и друзья отца помогут, вмешаются в это несправедливое дело, но друзей там не оказалось, а из сослуживцев те, кто уцелел, с легким удивлением и глубоким убеждением говорили о том, что Сергей Александрович «оказался» врагом народа и старались поскорее отделаться от вражьего сына.

Он пробовал писать Верховному Прокурору республики — ответ получил уклончивый; написал на имя самого Сталина — ответа не удостоили…

Да он теперь и не надеялся на благополучный исход: он чувствовал, что перед ним встала стена, прошибить которую невозможно, а обходных путей он не знал.

Екатерина Павловна не вставала с постели. Почти каждый день повторялись страшные сердечные припадки. Она с часу на час ждала возвращения мужа; прислушивалась к каждому шороху. Иногда ее сознание начинало туманиться: обращаясь к сыну, она принимала его за Сергея Александровича, радовалась его освобождению. Потом она приходила в себя — и опять билась в припадке.

— … Сегодня ночью эшелон на север отправляют: вероятно, и вашего папашу отправят — сходите на вокзал, может быть, увидите его хоть издали…

Это сказал Николаю тюремный надзиратель, добродушный старик с седыми усами.

— Только начальникам не говорите, что я вам про это сказал! — добавил он.

Как только стемнело, Николай отправился на вокзал. Он был не единственным, кто ожидал отправки заключенных: в разных углах вокзала виднелись лица, знакомые ему по площадке перед воротами Сабуровской тюрьмы.

Вечером ожидаемого поезда не было. После двенадцати часов всех, не имеющих транзитных билетов, попросили очистить вокзал.

Николай вышел на улицу. Было темно, моросил мелкий осенний дождь.

Он походил взад и вперед по переулку, постоял на вокзальном крыльце; его начал пробирать холод, пальто незаметно намокло, и он начал, чтоб согреться, мерять большими шагами привокзальные улицы, через каждые пятнадцать-двадцать минут возвращаясь к железнодорожной линии, чтобы посмотреть, нет ли там какого-нибудь нового поезда.

Подошли к станции, постояли несколько минут и пошли дальше три ночных пассажирских поезда, без остановки проследовало несколько товарных; осенняя темная и мокрая ночь тянулась без конца, а Венецкий все бродил.

Он промок, продрог, у него гудели ноги от непрерывной ходьбы, и в половине пятого утра он решил, что, вероятно, никакого поезда с заключенными не будет и собрался домой.

Вдруг навстречу ему по темной улице быстро проехали один за другим четыре крытых грузовика — те самые, которые в народе звались в трагическом тоне «черными воронами», а в комическом — «собачьими будками»…

Николай бегом бросился обратно, вслед за грузовиками.

На четвертом или пятом пути, довольно далеко от здания вокзала, стоял товарный поезд, оцепленный кругом милицией.

Несколько женщин, старик и девочка стояли у закрытого решеткой входа на перрон: это тоже были люди, имевшие родных среди заключенных; они стремились подойти ближе, но дальше решетки их не пустили.

Венецкому пришлось присоединиться к ним.

Грузовики подъехали почти вплотную к четырем открытым вагонам в середине поезда; по бокам стояли конвойные.

Из машин начали выгружаться люди с небольшими узлами или чемоданчиками; они проходили несколько шагов по земле и взбирались по приставленным лестницам в вагоны.

Заключенные!..

Провожающие закричали, замахали руками — многие узнали своих; железнодорожная милиция старалась заставить их замолчать, грозила штрафом.

Венецкий смотрел во все глаза на людей, перебиравшихся из машин в вагоны, но знакомой фигуры отца не было…

Впрочем, он не был в этом уверен: с того места, где он стоял, хорошо была видна переправа заключенных только из двух ближайших машин, а две дальние были загорожены; кроме того, эта погрузка производилась в пятый, шестой, седьмой и восьмой вагоны, а четыре крайних, самых дальних, были уже закрыты, и около них ходили часовые.