Он резко распахнул глаза, словно оконные створки, – настежь. То, что Глеб увидел, привело его в полное смятение. Но рвущийся крик ужаса мгновенно угас где-то внутри, так и не вылетев наружу.

Возле кровати стоял старик-«запорожец». На этот раз он вырядился в красную шелковую рубаху, подпоясанную наборным казацким ремешком, тщательно выбрился, а длинный клок волос – хохол – был аккуратно завернут за ухо. Но в его глазах по-прежнему пылал дьявольский огонь (возможно, это было отражение ночника), отчего выражение лица было хищным и злым.

Не говоря ни слова, он сдернул с Глеба простыню и сильным движением порвал майку, оголив ему грудь. Глеб словно окаменел – лежал неподвижно, не в силах ни крикнуть, ни сделать хотя бы какое-то движение. А старик тем временем достал откуда-то горшочек с едко пахнущей мазью и начал втирать ее в том месте, где находились сломанные ребра.

Постепенно от его размеренных круговых движений кожа начала разогреваться, будто рядом находился разожженный камин. Покалывания во всем теле усилились, но они не были неприятными, скорее, наоборот. Казалось, что каждый мелкий укол вливает в тело Глеба новую порцию энергии. Она уже просто бурлила внутри, готовая выплеснуться наружу. Но старик искусным массажем словно удерживал ее внутри, прессовал, мял, перекрывая энергетические «дыры», которые время от времени возникали в коже. Так он прошелся по всему телу Глеба несколько раз. Когда наконец «запорожец» закончил свои манипуляции, каждая клеточка организма превратилась в крохотный атомный котел, работающий автономно, и одновременно в сцепке с другими клетками.

А затем старик тихо запел. Это не была мелодия, которую напевают матери своим малым детям, чтобы они побыстрее уснули. Она состояла из трех-четырех нот и была тягучей и заунывной, как песнь кочевника, пасущего табуны коней в бескрайней степи. Тело Глеба постепенно охлаждалось, глаза начали слипаться, а когда старик закончил свои певческие упражнения и накрыл его простыней, Тихомиров-младший уснул будто провалился в черную бездну.

Последнее, что он услышал перед тем, как окончательно отдаться во власть Морфея, были слова: «Теперь ты мой должник. Я жду тебя…»

Когда Глеб проснулся, солнце уже успело заглянуть в палату, и она показалась ему какой-то невероятно светлой и праздничной. Не соображая спросонок, где он и что с ним, Глеб бодро вскочил на ноги – и застыл, пораженный: у него ничего не болело!

Не веря своим ощущениям, он прикоснулся к ребрам, придавил их – и не ощутил ни малейших намеков на боль. Не может быть! – мысленно воскликнул ошарашенный Глеб и принялся исследовать свое тело. Оно было в синяках, но на эти мелочи не стоило обращать внимания.

– Что вы делаете?! – послышался испуганный возглас – в палату вошел лечащий врач. – Немедленно ложитесь в постель! Вам нельзя…

– Можно, – перебил его Глеб, широко улыбаясь. – Я уже здоров. Здоров! Все нормально, док.

– То есть, как это – нормально?!

– А так. На мне все заживает очень быстро, как на собаке.

– С ума сойти… – Доктор подошел вплотную и силком усадил Глеба на постель. – Ну-ка, посмотрим… Невероятно, – бормотал он, тиская Глеба как охальник красную девицу. – На состоянии шока не похоже… впрочем, какой там к черту шок! Здесь болит?

– Нет.

– А здесь?

– Да все в ажуре. Выписывайте меня.

– Э-э, нет, так дело не пойдет. С такими травмами…

– У меня есть предложение. Направьте меня на рентген. Дабы все убедились, что вы не врач, а кудесник.

Совсем сбитый с толку врач согласился, а когда спустя час разглядывал рентгеновские снимки, на него жалко было смотреть.

– Нет, этого просто не может быть… – Он сравнивал снимки вчерашние, которые делали, когда Глеб лежал без памяти, и новые. – Мистика!.. Будто и не было никаких переломов. Вы просто уникум!

– Я ведь говорил вам.

– И все равно – не верю!

Глеб рассмеялся.

– В моем случае, – сказал он весело, – наука бессильна. Занесите в свои анналы. Ну что, выписываемся?

– Придется…

«Что-то, дружочек, ты не очень радуешься моему быстрому выздоровлению, – с иронией подумал Глеб. – Оно и понятно – такой козырный клиент уплывает. Интересно, сколько батя ему бабок втулил? Док надеялся на продолжение дождя из манны небесной, а тут такой облом…»

Возвратившись в палату, он первым делом набрал номер Федюни. Решение пришло сразу – словно кто-то шепнул ему, едва он вышел из ординаторской, где находилось рабочее место доктора.

– Алло! Федор? Привет. Короче говоря, готовься. Завтра… нет, послезавтра в путь. Болен? Не переживай, в дороге у меня будет отличная сиделка. Кто? Ты. Шучу. Я уже здоров. Все, все, разговоры потом. Пока… – И отключился, чтобы не слышать радостных воплей будущего напарника.

– Или глаза мои врут, или на старости лет я совсем дурнем стал… От скажите мне, хлопцы, это Мусий Гамалея, или я сплю?

– До старости тебе, Иван, точно не дожить, не дадут клятые паны и подпанки, а что касается дурня, так кто ж куренного выберет не сполна разума?

– Мусий! А чтоб тебя!..

– Здоров был, Иван!

– Вот радость-то… Давай почеломкаемся.

– А давай…

Такой диалог происходил возле одного из куреней Олешковской Сечи. Куренной атаман Иван Гусак, грузный, краснолицый, с пышными усами, которые были его гордостью, раскрыл объятия, и побратимы расцеловались. Заслышав имя Гамалеи, к куреню начали постепенно сходиться казаки всех возрастов. Запорожцам старый характерник был известен не меньше, чем какой-нибудь гетман. Он считался живой легендой Сечи.

– Здравствуй, Мусий! Узнаешь?

– Ну-ка, ну-ка… Вот так дела! Максим Собачий Сын! Старый греховодник! Кафу помнишь?

– А то… Были времена…

– Приветствую тебя, Мусий! Доброго здоровья, Мусий! Какими судьбами? – раздавалось со всех сторон.

– Хома Крючок, Петро Зайтава! И вы тут, мои товарищи боевые! А это кто? Неужто Ясько Дигтярь?! С тебя же хан крымский, мне говорили, кожу снял и в бочке засолил. Живой… – Мусий совсем расчувствовался, даже слезы навернулись. – А что, паны-товарищи, в свой курень нас примете?

– Примем, примем! – раздалось дружное.

Иван Гусак приосанился, выпятил широкую, как бочка грудь и сразу стал похож на птицу, от которой он получил свое прозвище. Тем более, что у него был широкий плоский нос – словно клюв.

– В Бога веруете? – спросил он строго у беглецов, которые стояли позади Мусия Гамалеи.

– Веруем, батьку! – дружно ответили казаки.

Гамалея отмолчался. Но с него был другой спрос. Старому характернику ничего не нужно было доказывать и утверждать. Его заслуги перед сечевым товариществом все и так знали, поэтому каждый курень счел бы за честь иметь его в своих рядах.