Райзе Курт увидел, где и всегда – вместе с Ланцем в их общей рабочей комнате – оба сидели каждый за своим столом, обсуждая что-то настолько беззаботно, что в нем проснулась не поддающаяся объяснению злость.

– Бездельничаете? Как всегда, – констатировал Курт, замерев на пороге распахнутой двери; Ланц лениво обернулся, кивнув:

– И тебе добрый день.

– Густав, ты мне нужен, – оборвал он, и Райзе удивленно вскинул брови:

– Что это с тобой, академист? Тебя вдруг повысили? Что-то я не расслышал «пожалуйста».

– Ты мне нужен немедленно, – бросил Курт, разворачиваясь, и, захлопнув дверь, вышел в коридор.

Райзе вышел к нему спустя долгие несколько секунд, все так же лениво и безучастно, однако, увидя порез, наскоро перетянутый случайно найденной тряпкой, остановился, насторожившись:

– Что с рукой?

– В жопу руку, Густав, у меня арестованный истекает кровью, идем. Ты ведь медик, если я ничего не перепутал.

– Знаешь, академист, когда нам говорили, что Конгрегация должна стать ближе к людям, сомневаюсь, что имелся в виду уличный lexicon в употреблении следователей. Но если мы продолжим беседу в твоем неподражаемом духе, я отвечу, что класть я хотел на арестованного, пока не покажешь свою рану.

– Это не рана, Густав, просто порез – по собственной вине, а теперь переставляй копыта пошустрее, будь так любезен, – отозвался он нервно, отвернувшись, и торопливо сбежал по лестнице вниз.

Рицлер, белый, как сама смерть, сидел на полу в подвале, в самом дальнем зарешеченном углу за пока незапертой дверью; Бруно, явно нервничая и не вполне разумея, куда себя деть и как ему до́лжно себя вести, стоял на пороге, заложив руки за спину и прислонясь лопатками к решетке. Райзе явился спустя минуту, и всю эту минуту в подвале царила тишина, нарушаемая лишь всхлипами переписчика, тяжкими вздохами Бруно и скрипом песчинок под подошвами Курта, мерящего шагами пятачок перед распахнутой дверью камеры. Приблизившись к арестованному, старший сослуживец посмотрел придирчиво на всех присутствующих, вздохнул, присев на корточки у ноги Рицлера, и качнул головой:

– Неслабо засадил. Еще б чуть – перебил бы ему, к матери, артерию.

– Ну, извини, что не бегаю, как курьерский конь; «еще б чуть», Густав – и он бы ушел. Когда я смогу его допросить?

– Когда я закончу, – пожал плечами тот, довольно бесцеремонно ворочая простреленную ногу переписчика.

Пока Райзе зашивал рану, Курт все так же шагал туда-сюда на небольшом пятачке перед решеткой, косясь на то, как арестованный вскрикивает, биясь затылком о стену и вцепляясь зубами в собственную руку, однако посочувствовать охоты не возникало – убедившись, что парень не намерен безотложно преставиться, он жалел, скорее, себя самого, умирающего от любопытства и нетерпения. Бруно, кривясь при каждом вскрике или стоне, смотрел в противолежащую сторону, отвернувшись к писцу спиною.

– Ну, скоро там? – не стерпел Курт наконец; Райзе даже не обернулся:

– Я не Иисус. Но если тебе довольно, чтоб он протянул всего лишь пару часов – я пойду.

– Зараза! – зло выдохнул он, остановившись и присевши у стены на корточки, прислонясь к холодному камню спиной и упершись локтями в колени.

Сейчас, когда окончательно утих азарт преследования, стала исподволь проступать боль; похоже, кованый лепесток на кромке ограды пропорол не только кожу, зацепив и мышцу. Курт согнул и разогнул руку, пошевелив пальцами, и Райзе, полуобернувшись, сообщил недовольно и непререкаемо:

– После него займусь тобой, а уж тогда допрашивай его хоть до Второго Пришествия.

– Одно другому не мешает, – возразил Курт, прикрывая глаза; голову мягко вело, клонило в дрему – наверняка после бессонной ночи, и теперь уже ощущалось совершенно явственно, что порез куда серьезнее, чем ему показалось вначале.

За неполный год службы, подумалось вдруг, недурственный набор сувениров – простреленное вот такой же стрелкой левое плечо (что досадно, именно левая рука – рабочая); такой же прострел в правом бедре, напрочь сожженная кожа кистей и запястий, два сломанных ребра, а теперь еще останется рубец на предплечье… Год назад, лишь только познакомясь с ним, Бруно сказал, что службу он закончит «хромым, косым и на весь мир смотрящим с подозрением». Последнее было, кажется, еще в отдалении, но все прочее приобреталось с легкостью…

– Яви конечность, – скомандовал Райзе, присаживаясь рядом; Курт, морщась, размотал повязку, с усилием вытянув руку из рукава, и сослуживец, лишь взглянув, сердито нахмурился. – «Порез»! Пропорота мышца и вена задета, болван!

– Так зашей и избавь меня, Бога ради, от проповедей, – оборвал Курт, лишь теперь осознав, что его сонливость и подавленность есть следствие потери крови. – А мне надо побеседовать с нашим гостем.

– Валяй, – нехорошо усмехнулся сослуживец, и Курт, бросив поверх его плеча взгляд на арестованного, снова тихо ругнулся – свесив голову набок и отвалившись на пол, переписчик пребывал в полнейшем бесчувствии, на время таки улизнув от преследующего его дознавателя. – Ничего, – утешил Райзе, принимаясь за штопку ничуть не менее беспардонно, – пускай проспится. И послушай совета лекаря: тебе бы не помешало последовать его примеру; только уж будь так добр, не отрубись раньше, чем расскажешь мне, что вообще здесь происходит, кого я только что перевязывал, почему ты ранен и как прошла ночь у графини.

Курт, уже начавший, невзирая на терзающую его иглу, съезжать в сон, вздрогнул, распрямившись и воззрившись на Райзе почти с яростью; тот на миг поднял к его гневному лицу взгляд и беспечно пожал плечами:

– Ладно, попытаться стоило…

– Я не понимаю, – зло выговорил Курт, – что – весь город уже в курсе?

– Академист, – снисходительно усмехнулся сослуживец, – ты вышел из ее дома на рассвете; solus cum sola[69]… Тебя видели два студента, спешащих на лекции, а если что-то известно двум…

– Я знаю. Языки б им повырывать…

– Вот так зарождается употребление служебного положения в личных целях… – сокрушенно вздохнул Райзе и, посерьезнев, приглашающе кивнул: – Итак? Давай, Гессе, пока я играю в палача с иглой – колись, что тут творится; искренне, чистосердечно и все такое…

* * *

Вопреки прорицаниям Райзе, сознания Курт не потерял, чем снискал удивленный взгляд и ворчливое «поразительная выносливость для такого дохляка». Оставив без внимания последний эпитет, не отдающий особенной хвалебностью, он и сам невольно призадумался над тем, что в этот неполный год своей службы в должности следователя не раз убеждался, сколь до странного многое он может выдержать, действительно не обладая при том ни чрезвычайной физической силой, ни особенно крепким сложением. Он уставал не медленнее любого другого, однако, что называется, выдыхался позже и держаться мог долго, снося все злоключения с удивительной ему самому стойкостью.