– До города, на ВДНХ!

В салоне Шурик протянул Кате руку:

– Ну, на прощание! Погадай – позолочу ручку!

– Нет, – сказала Катя, – не хочу. Не сегодня, пожалуйста! – И чуть не расплакалась.

– Да что с тобой?

– Надо куртку тебе купить!

– Это мы сами как-нибудь решим. Без женского участия.

– И Феликсу куртку тоже надо купить. Он в чем зимой ходит?

– Я его зимой ни разу не видел.

– Еще я хотела бы подарить ему кисти, – вспомнила Катя. – Он любит какие-то специальные, не помнишь, как они называются?

– Нет, не помню.

– Я даже не знаю, может, мне поехать завтра? Ну к Глебу завтра, а сегодня по магазинам. А?

Выехав на шоссе, машина набирала скорость.

– Сегодня странный день, правда, Шур?

– Врешь, – тихо и серьезно сказал мальчик, – это не день странный. А просто ты любишь его. Поворачивайте обратно, – сказал он шоферу – поворачивайте, мы оплатим поездку, как договорились.

– Ты чего, мальчик? – не понял водитель.

– Он правду говорит, абсолютную правду! Поворачивайте! – вдруг закричала Катя. – Нам надо обратно! Очень надо!

Машина остановилась.

– Все, приехали, – объявил воитель, – вылазьте. Еще чего – туда-обратно! Никуда не повезу!

– Пешком дойдем! – сказал Шурик, вылезая из машины. – Бежим, Катя!

И они побежали…

Художник сидел у окна, разглядывая свой альбом. Вернее, не весь альбом. Он смотрел только на последнюю страницу. На Катю… На себя, смеющегося… Прикоснулся пальцем к ее лицу на снимке…

Чья-то тень скользнула мимо окна… Он встал, прошелся по комнате, подошел к комоду, стал перебирать оставленные Катей старые карты, точно в них сохранилось тепло ее нежных рук. Неужели он больше никогда ее не увидит? Неужели…

В эту секунду рука в черной перчатке нажала на курок.

Художник обернулся, увидел стрелявшего в него человека. Раздался второй выстрел.

– Зачем? – успел спросить Феликс. И осел на пол.

Руки в черных перчатках сняли глушитель с пистолета.

– Он был один, – отчитывался по сотовому Красавчик перед боссом, едучи обратно в город. – Да нет, никто не будет интересоваться. Он гражданин чужого государства, бомж. Считай, что его вообще не было.

– А чего такой грустный? – спросил Лысый.

– Не каждый день друзей теряешь.

– А ты посмотри на свою рожу – и успокойся, – цинично посоветовал Лысый. – Ты же красавчик! Чего еще тебе надо?

Катя и Шурик подошли к дому. У калитки мальчик остановился:

– Иди ты одна, я здесь постою.

– Почему одна?

– Потому что ты прекрасно знаешь, что третий – лишний. Это прописная истина, Екатерина, не знаю, как вас по отчеству.

– Петровна.

– Иди, Екатерина Петровна. Я вас благословляю. Я вам теперь не нужен – ни тебе, ни ему. Вальс меня танцевать так и не научили…

– Зачем тебе вальс? – улыбнулась Катя.

– Вдруг пригодится! Иди, Катя. Я погуляю и вернусь к вечеру.

И она пошла. Но быстро вернулась, прижала к себе Шурика:

– Обещай мне… что простишь свою мать. И того, кого она любит, – тоже. Ты простишь ее?

Он вырвался:

– Иди!

Он смотрел, как она входит в дом, как закрывает за собой дверь, а потом закружился в ритме вальса – так, словно она положила руку ему на плечо. Он танцевал среди желтых листьев, укрыших землю. Ему было грустно и хорошо одновременно.

А потом раздался ее крик. Жуткий Катин крик заполнил все пространство – и дачу, и улицу, и прозрачное осеннее небо…

Когда Шурик вбежал в дом, он увидел, что Катя склонилась над Феликсом. Художник лежал на полу, прижимая руку к груди. Пол был в крови.

– Убери ее, – попросил мальчика Феликс, – и иди сюда.

– Нет! – кричала она. – Нет! Нет!

– За врачом, живо! – не растерялся мальчик. – Я кому сказал – за врачом! Беги, пока не поздно, Катя!

Он перенес друга до дивана, уложил его и взял за руку.

– Ты только потерпи, ты пожалуйста, потерпи! Они сейчас приедут! Ты только доживи! Ты должен, слышишь! Она тебя любит! Ей не нужен больше Глеб. Она к тебе вернулась. Понимаешь, она вернулась с полдороги! Ты меня слушай! Она тебя любит, ты не можешь умереть! Ты сам мне говорил, что любовь побеждает смерть. Ты говорил, это написано в книгах.

– Помолчи, – попросил художник и сжал руку мальчика. – Мне надо сделать завещание.

– Что?

– Завещание. Я хочу тебе сказать… У меня нет ничего, кроме картин и альбома. Все картины – тебе. А альбом – ей. И еще. Я хочу сказать тебе, что она одна. У нее никого нет. И она замечательная. Я за свою жизнь не встречал женщины лучше, но не успел ей ничего объяснить… Ты не бросай ее никогда, Шурик! Не оставляй, если ей будет плохо.

…Катя бежала по улице, она так хотела успеть!

И голос художник словно плыл над нею:

– Поступай так, как будто бы ты – это я. Ты – это я, понял?

– Да, – прошептал мальчик.

Плачущая Катя споткнулась, упала, слезы смешались с землей.

– Обещай, – продолжал Феликс, – что никогда ни в кого не будешь стрелять. Ни в птиц, ни в лису, ни в людей.

– Да, – твердо сказал мальчик.

И тогда художник улыбнулся:

– Там, над столом… Порви этот дурацкий плакат прямо сейчас! Пожалуйста, сейчас порви!

– Я мигом!

Шурик взлетел наверх. Над столом висела бумажка, прочитанная им в первый день: «Жизнь – короткая штука. И на искусство, и на любовь ее не хватит».

Шурик изорвал ее в клочья.

– Я порвал, я порвал! – кинулся он к другу, точно этим мог спасти его.

Но художник больше не отзывался.

Клочки бумаги, словно хлопья снега, медленно стали падать из рук мальчика на темный пол…

А Феликс летел над южным городом. Над домом, где он когда-то жил. Он летел молча. Медленно-медленно, низко-низко…

Шурик подошел к мостику над рекой. Внизу и мирно плавали утки. Мальчик вынул из пистолета обойму. И то, и другое забросил далеко в воду.

Солнце светило ослепительно ярко. Так, словно было лето.

Он дал себе слово не стрелять никогда.

…К вокзалу подъехала машина. Выскочил шофер и открыл дверцы. Из машины вышли Катя, отец Шурика и сам мальчик.

Отец и Катя пошли чуть впереди.