Музей расположен в здании бывшей Большой синагоги (одной из четырех старинных синагог Еврейского квартала, стоящих неподалеку друг от друга). Он разделен на два выставочных пространства: первое отведено истории голландского иудаизма до конца XIX века, главным образом религиозным обрядам; второе посвящено событиям XX века вплоть до наших дней.

Лин минует первый зал рассеянно, как десятилетняя девчонка. «До этого всего нам дела нет», – бросает она через плечо, а я иду следом и заглядываюсь на старинный свиток Торы, который лежит на пюпитре под защитным стеклом. Я показываю ей на историческое полотно, но искусство до XX века Лин не особенно интересует. «Мне, наверно, не хватает контекста, чтобы оценить все это», – говорит она и поднимается по лестнице на верхнюю галерею, совершенно явно не желая восполнять этот пробел сейчас. Лин унаследовала от моих бабушки и дедушки страсть к современности и год спустя, когда окажется у меня в кабинете, обрадуется, увидев бетонные и стеклянные стены (в противоположность ее представлениям об Оксфорде).

Зал, посвященный недавней истории еврейства в Нидерландах, – это также часть старинной синагоги, но он производит современное впечатление – возможно, из-за сверкающих стеклянных витрин, напоминающих аквариумы, и приглушенного голубого свечения многочисленных экранов. Разделы «Еврейский квартал Амстердама», «Алмазное производство» и «Жизнь в провинции» рассказывают о постепенной эмансипации самых бедных евреев, по мере того как те вступали в профсоюзы и социалистические партии – и многие благодаря им приобретали общенациональную известность. Следующий раздел, «Элита», повествует о небольшой прослойке еврейского общества, процветавшей благодаря росту крупного бизнеса, например универсальных магазинов «Де Бейенкорф» и «Мэзон де Боннетри». Уделено внимание и культурным традициям: театру, музыке и литературе. Я рассматриваю витрину, посвященную знаменитым постановкам в мюзик-холле и джазовым музыкантам, но тут Лин взволнованно зовет меня:

– Смотрите! Та самая ткань! Я помню, как мама резала ее на кухонном столе!

Да, вот и она – как животное в инсталляции Дэмьена Хёрста, плавающее в формальдегиде, – широкая полоса желтой ткани, на которой напечатаны звезды с надписью в середине: «еврей», «еврей», «еврей», «еврей».

Чудовищно, но и как-то сокровенно. Лин с полуулыбкой стоит перед экспонатом, на лицо ее падает желтый отблеск. В соседней витрине – детское платьице с пришитой на него звездой и деревянная табличка с печатной надписью: «Евреям вход воспрещен».

Часом позже мы сидим за пластиковым столом в музейном кафе. Интерьер здесь очень простой, все белое. Лин настаивает, чтобы я попробовал одно из кошерных блюд, которые здесь подают, и советует гефилте фиш (тефтели из рыбы) и болюсы (горячие, с пылу с жару булочки с имбирем и сиропом). Лин рассказывает о том, что и как готовила в 1960-е, когда они с Альбертом жили в Эйндховене, где он работал в «Филипс электроникс». В четверг вечером они получали из Амстердама пакет с кошерным мясом, а поскольку морозилки в хозяйстве не было, его следовало обработать и приготовить до следующего вечера, когда наступало время зажигать субботние свечи. Властная мать Альберта часто приезжала к ним на выходные вместе с мужем и раздавала советы, как соблюдать кашрут. На плите булькало множество кастрюлек, каждая из которых предназначалась только для строго определенного блюда, и вся семья готовилась к наступающему вечеру, когда стол накроют белой скатертью, зажгут свечи и пропоют молитвы.

Для Лин такой образ жизни был внове: в Гааге ее семья поддерживала некоторые еврейские традиции, но не так формально. Она находила все эти правила слишком хлопотными. Альберт же настаивал на строгом следовании им, иначе его родители не смогут приезжать в гости. Для него кашрут был отчасти социальным требованием, а не твердым религиозным убеждением.

В то же время соблюдение традиций доставляло Альберту радость, да и Лин тоже: хотя ортодоксальная жизнь требовала усилий, она давала ощущение принадлежности к группе, к общине. По словам Лин, тогда ей остро недоставало ощущения собственной личности, и потому она с легкостью шла туда, куда ее вели другие.

Мы с Лин беседуем о еврейских традициях. С одной стороны, они налагают ограничения, на мой взгляд, совершенно иррациональные, но в то же время в них есть магия, они дают совершенно особое, волшебное чувство сопричастности. В христианстве ничего подобного нет, и этого уж точно не найти в моей атеистической семье, где оба моих родителя – дети неверующих, у которых не было ни единого застольного ритуала. Но даже я вижу и чувствую духовную мощь еврейских традиций. Они позволяют понять, почему Альберт говорил: «Быть счастливым легко».

Целых десять лет древние правила еврейской жизни во многом помогали быть счастливой и Лин. Ее окружала община, где отмечали праздники, играли свадьбы, проводили бар мицвы, и ей нравилось ощущать себя частью племени. Альберт был спокоен и умен. Он успешно работал, а их дети успевали в школе. А Лин? Она была заботливой матерью и женой.

Выйдя из кафе, мы снова окунаемся в солнечный свет. Билет в Португальскую синагогу действителен и в музее. А в стандартный маршрут по Еврейскому культурному кварталу обычно входит и посещение Холландсе Схаубюрг, куда, правда, билет не нужен. Мы отправляемся в мемориал – до него всего полмили ходу. Лин никогда там не бывала.

До войны Схаубюрг был популярным театром. Например, в 1900 году в нем прошла премьера пьесы Op Hoop van Zegen («Гибель “Надежды”»), посвященной нелегкой жизни рыбаков Северного моря. Написал пьесу еврейский драматург Херман Хейерманс, и она до сих пор собирает полные залы. Нацисты назначили Схаубюрг официальным еврейским театром, но ненадолго. В августе 1942 года его превратили в подобие тюрьмы: сборный пункт, из которого десятки тысяч евреев, арестованных в Амстердаме, отправляли дальше, в транзитный лагерь Вестерборк на севере Голландии, а оттуда – в лагеря смерти на востоке. Целый год здание театра было переполнено напуганными, страдающими от жажды мужчинами и женщинами, которых зачастую так тесно набивали в помещения, что им не хватало воздуха. Когда задача была выполнена, здание в 1944 году продали и перестроили в место для празднеств, балов и свадебных торжеств, которые там благополучно устраивали даже по окончании войны.

Мы с Лин замечаем Схаубюрг еще издалека – еще одно белое здание, похожее на полицейскую будку, напыщенно нависает над улицей, и его окна под солнцем отливают черным. С 1962 года Схаубюрг стал мемориалом. За храмоподобным фасадом – это единственное, что осталось от изначальной постройки, – двор с остатками кирпичных стен, скамейки и колонна темного камня на постаменте в виде звезды Давида. На левой от входа стене – фамилии шести тысяч семисот семей, под ними – Вечный огонь. Список ста четырех тысяч погибших голландских евреев.

Абсолютный контраст между мемориалом и залитой солнцем улицей, где мы беспечно болтали еще минуту назад. Во дворе мемориала застыли в молчании несколько одиноких фигур в тяжелых пальто. Двое посетителей перешептываются, изучая фамилии. Да, хорошо, что теперь вместо развлекательного центра здесь мемориал, но в памятной стене есть нечто больничное: имена погибших горят зелеными буквами на черном стекле экрана, подсвеченные изнутри. Список прокручивается столбец за столбцом, имена погибших сменяются и сменяются, длинные, короткие, словно кардиограмма больного.