«С курами» – значит, когда едва стемнеет. Ма любит такие забавные выражения. Тем-то и отличается манера разговаривать у ван Эсов и у ван Ларов.

– Если ляжем спать с курами, утром сможем снести яйца! – отвечает Лин, но, едва договорив, понимает: она ляпнула что-то не то. В Беннекоме такие простецкие выражения и деревенские шутки были в порядке вещей, а тут, в Дордрехте, сама мысль, что ты можешь снести яйцо, звучит как-то неприлично. Лин чувствует, что опозорилась и настроение в кухне поменялось. Али отвечает ей доброй, благодушной улыбкой, но Лин догадывается: та ее жалеет. Ма продолжает раскладывать белье по стопкам.

Среди повисшей тишины Лин ощущает себя деревенщиной и пополняет свой тайный мысленный список ошибок. Например, на прошлой неделе Ма назвала ее привередой, а все потому, что Лин делала уборку, как ее приучила госпожа ван Лар, двумя разными тряпками. А потом еще на велосипедной прогулке Лин угораздило завопить: «Ура оранжистам!» – и Али потом сказала, мол, нечего им кричать «ура». Оказывается, оранжисты плохие, а вовсе не хорошие. Ван Эсы за трудовую партию, на стороне патриотов, а оранжисты – на стороне церкви, заодно с ван Ларами. Так что все грезы Лин про замки и башни, принцев и принцесс, рожденные из книг, которые она читала в Беннекоме и Эде, теперь неправильные.

Лин сидит мрачная.

– Хей, Линепин, – ласково говорит Ма, – хватит дуться как мышь на крупу!

Вот фотография пяти детей: Али, Кеса, Лин, Марианны и моего отца. Снимок сделан примерно в 1948 году. Лин сидит с краю, слева. Ей уже пятнадцать, и она слишком большая, чтобы носить бант, так что впервые сфотографировалась без него. Мой отец, младший в семье, сидит прямо перед ней, и сестра надежно обхватила его рукой. Белокурый, с улыбкой на лице, он как две капли воды похож на моего сына в том же возрасте. Али – в кресле с плетеной спинкой, скрестила руки, и вид у нее в длинной юбке и белой блузке с брошкой уже совсем взрослый. Когда я подрос достаточно, чтобы запомнить тетю Али, ей было за пятьдесят, но выражение лица у нее на снимке знакомое: милое, доброе, застенчивое и серьезное.

Восьмилетняя Марианна стоит за плечом старшей сестры. Марианну я помню еще лучше. Несмотря на большой белый бант в волосах, вид у нее уверенный и совсем не детский.

Все ван Эсы симпатичны, но Кес – настоящий красавец. Он в костюме, при галстуке, а улыбка – самоуверенная и бесшабашная. Уже видно, каким мужчиной он вырастет: красивым и добрым старшим братом, которого мой отец вспоминает с такой любовью; везунчиком, которому все как будто давалось очень легко; и патриархом семьи на склоне лет.

На фотографии между Кесом и его неродной сестрой – большое расстояние, точно они неловко отодвинулись один от другого. А ведь поначалу эти двое были не разлей вода. Однако Лин, похоже, отдалилась не только от Кеса. Несмотря на физическую близость, кажется, что она как-то отчуждена от братьев и сестер, и не только потому, что волосы у нее темнее и кудрявее. В ней есть нечто задумчивое, и мечтательное, и яростное – именно так она и описывает свои чувства в то время.

В дордрехтском гостиничном номере я снова переключаюсь с исповеди Лин на отчет «Ле-Эзрат а-Елед», который изучал утром. Там упоминается «сниженная эмоциональная вовлеченность девочки» и говорится, что «ребенок производит впечатление не вполне развитого». И вот заключение: «Весьма заметно отставание в духовном развитии».

Возможно, я слишком многое усматриваю в одном-единственном снимке, но с фотографии на меня так и веет духом отчужденности. Свет на Лин падает иначе, чем на остальных. Можно подумать, девочку вырезали с другого снимка и наклеили на этот.

В «Окончательной истории» Лин приводит эпизод, который относится примерно к тому же времени, когда была сделана эта семейная фотография.

Помню, как-то раз я штопала носки, сидя у плиты. Мне-то казалось, это занятное и веселое дело. Но потом меня почему-то отправили спать без ужина – в семье так наказывали. Ма объяснила, что я сидела злая и упрямая и что мне пора усвоить: иногда надо штопать носки, и точка. Я говорила, что вовсе не против штопки носков, но мои слова не имели никакого значения. Меня все равно наказали.

Еще Ма часто говорила мне: «Ты меня ужасно раздражаешь, но почему – не знаю».

Я пишу это, и воспоминания всплывают одно за другим, и я думаю, что, наверно, была слепа и глуха к знакам того, насколько мое присутствие мешало семье. Вопрос вот в чем: любили ли они меня?

Даже тогда я постоянно ощущала, что не нужна им, но они были нужны мне. Я сознавала, что, наверно, люблю их больше, чем они меня.

Вот в такие минуты Лин чувствует отчуждение от семьи, смотрит куда-то вдаль и ощущает давящую тоску, но на самом деле жизнь в целом неплоха. Дом все время гудит от голосов, и Лин это нравится. В дверь постоянно звонят желающие поговорить с Па. За обедом всегда разгораются жаркие и принципиальные споры на важные темы. Ма и Па абсолютно честны. Хотя дом, который они арендуют, достаточно просторен, но средств у них почти никаких, а всем, что есть, они делятся. Когда наступит 1953 год и от обширного наводнения пострадает большая часть страны, они без размышлений откроют двери для беженцев.

Кроме сестер и братьев у Лин еще и много друзей. Девочки иногда пишут ей какие-нибудь стихи в альбом. Лин завела блокнот с желтой бумагой для новых записей, например таких:

Теперь она Лин, а не Линтье. Как-то раз в школе учительница сказала, что Линтье звучит слишком по-детски, и с тех пор девочку больше так не называют.

Школа ей в радость. Хотя Лин и отставала на год, вскоре она уже в числе отличников. Уроки она готовит с удовольствием – это такое спокойное занятие. Карандаш скользит по клеточкам, числа сами выстраиваются, и примеры легко решаются. На уроках родного языка Лин больше всего нравится аккуратно разбирать предложение: подлежащее, сказуемое и дополнение словно повисают в ряд на невидимой веревке. Но лучше всего география: Лин обводит контуры континентов, океанов, пустынь, джунглей и огромных ледников.

Друзья у Лин есть и в школе, и в отряде, и на улице, и дома, где она может поговорить про Вима с Али (с Вимом они уже не раз виделись), складывать пазлы с Марианной или читать вслух маленькому Хенку. Только с Кесом у нее какое-то отчуждение. В нем появилась необузданность – раньше она их объединяла, а теперь наоборот. Кес все время твердит, что Лин чудна́я. Лин хочется вернуть его расположение, и, быть может, именно поэтому однажды в августе, гуляя по полям, она рассказывает брату о том, что случилось в Эде и потом в лесу вокруг Беннекома. Кес и Лин как раз вернулись со сбора отряда, и, рассказывая, девочка не поднимает глаз от своих сандалий и серых шерстяных носков.