– А сработает? – спрашивает Закери.

– Есть только один способ это проверить.

Мирабель берется за ручку, тянет ее на себя – и вместо дальней стены с коробками в дверном проеме открывается пещера, освещенная настенными, в ряд, фонарями. Этот “промежуток” – без лестниц: лифтовая дверь строго напротив и при этом неправдоподобно далеко.

Не входя, Закери делает шаг вбок, за дверь. Сзади она выглядит как пустая дверная рама. Сквозь раму видна Мирабель, но стоит ему вернуться, как в дверной раме снова, как на ладони, пещера и лифт.

– Магия, – выдыхает он.

– Дорогой Эзра, мне не раз еще придется просить тебя поверить в множество невозможных вещей, но я буду очень тебе признательна, если ты воздержишься от слова на “м”.

– Да как скажешь, – кивает Закери, а сам думает о том, что слово на “м” объясняет совсем не все, что вот тут прямо сейчас происходит.

– Помоги мне, пожалуйста, – просит Мирабель, подходя к Дориану. – Он тяжелый.

Вместе они поднимают Дориана, подхватив под мышки так, что он будто бы обнимает их обоих за плечи. Закери не раз проделывал это с перепившими приятелями, но тут история посложней: довольно-таки высокий мужчина в бесчувственном состоянии – мертвый груз, да и только. Впрочем, пахнет от него по-прежнему хорошо. Мирабель недюжинно сильна, и вдвоем им кое-как удается справиться с этим делом. Ноги Дориана в исцарапанных брогах волочатся по полу.

По пути Закери удается рассмотреть одну из картин, что висят по стенам, и оказывается, что место, изображенное на ней, ему знакомо. Книжные полки облицовывают туннелеобразный проход, женщина в длинном платье удаляется от зрителя, держа в руках точно такой фонарь, что стоит сейчас на картонной коробке.

Следующая картина также живописует все ту же подземную не-библиотеку: сегмент извилистого коридора, фигуры, которые загораживают собой свет, источник которого за поворотом, и откидывают тень на книги, сами держась вне поля зрения. Та картина, что ниже, того же рода: укромный уголок с пустым креслом и лампой, темный фон поблескивает золотом.

Потом они входят в дверной проем, и живопись перед глазами у Закери сменяется каменной стеной.

Через всю пещеру они дотаскивают Дориана до лифта.

За спиной слышится шум, и Закери запоздало жалеет, что не закрыл за ними дверь. Звук шагов. Что-то падает. Где-то вдали хлопает еще какая-то дверь. Тут звенит прибывший лифт, и безопасность являет себя в виде протертого бархата и меди.

Проще уложить Дориана на пол, чем на одну из банкеток. Дверные створки лифта пока распахнуты, ждут.

Мирабель поворачивается туда, откуда они пришли, где открыт еще ход в Клуб коллекционеров.

– Эзра, ты мне веришь? – спрашивает она.

– Да, – отвечает Закери, не успев даже подумать.

– Придет день, когда я тебе об этом напомню, – говорит Мирабель, а потом достает из своей сумки маленький металлический предмет, и до Закери не сразу доходит, что это пистолет. Того типа игрушка, какие роковые женщины в историях из совсем другой оперы засовывают под резинку чулка.

Мирабель поднимает пистолет, целится в открытую дверь и стреляет в фонарь, который стоит на штабеле из картонных коробок.

Фонарь взрывается всплеском стекла и масла, разбрызгивая вокруг себя искры, пламя разгорается, жадно пожирая картон, обои, картины, а потом створки лифта смыкаются, сужая картинку, и вот они уже едут вниз.

Жила-была женщина, которая ваяла истории.

Она ваяла-лепила их из самых разных субстанций. Сначала работала со снегом, или дымом, или облаками, потому что их истории были временны и мимолетны. Была история и – раз! – исчезла, увиденная и прочитанная только теми, кому случилось быть рядом в короткий срок между созданием и исчезновением, но ваятельницу именно это и привлекало. Не оставалось времени возиться с деталями или волноваться из-за несовершенств. Не оставалось того, что она могла бы подвергнуть сомнению, раскритиковать или трактовать на иной лад. Ни она не могла, ни другие. Была история – и вот ее нет. Многие так и остались непрочитанными до того, как исчезли, но сама ваятельница их помнит.

Страстные любовные истории, сработанные в промежутках между каплями дождя и испарившиеся с окончанием непогоды.

Трагедии, уверенной рукой налитые из винной бутылки и задумчиво поглощенные под меланхолию и изысканный сыр.

Сказки, сложенные на морском берегу из песка и ракушек, смытые мало-помалу мягко плещущейся волной.

Ваятельница добилась признания. Толпы народу собирались смотреть, как история возникает под ее пальцами, а потом тает, крошится, улетает, уносимая ветром. Она работала со светом и тенью, со льдом и огнем, а однажды сплела историю из пряди волос, собранных по одному у каждого из тех, кто в тот раз пришел к ней.

Ее умоляли создать что-то более прочное. Музеи, в расчете устроить выставку, запрашивали экспонаты, которые продержались бы подольше, чем несколько минут или час.

Понемногу и ваятельница склонилась к этой идее.

Слепила истории из воска и оставила их над тлеющими угольями таять, сочиться и оплывать.

Собрала добровольцев и, сплетя им ноги, перевив тела, организовала действо, которое длилось, сколько хватало терпения у живых участников, и история изменялась с каждой переменой угла зрения, и еще сильней менялась по мере того, как люди начали уставать и руки соскальзывали с бедер в едва заметных поворотах сюжета.

Она вязала мифы из шерсти, компактные мифы, которые можно сунуть себе в карман, хотя, если читать их слишком усердно, они распускались и спутывались.

Дрессировала пчел, чтобы они строили соты на хитроумных рамах, внутри которых из сот складывались целые города, где на улицах происходило всякое, и сладостные встречи, и горькие драмы.

Составляла истории с продуманно взращенными деревьями, истории, которые продолжали расти и развиваться долго еще после того, как их оставляли самих справляться с повествованием.

И все-таки люди продолжали просить об историях, которые они могли бы хранить.

Ваятельница взялась за эксперименты. Спроектировала металлические фонарики с крошечными рычажками, повернув которые можно спроецировать сказку на стену, если поместить внутрь свечу. Пошла учиться к часовщику и стала строить истории с продолжением, сериалы, которые можно было носить с собой, как карманные часы, и заводить, хотя в конце концов пружины изнашивались.

Оказалось, она больше не против того, чтобы истории оставались. То, что одни наслаждались ими, а другие – нет, это было в порядке вещей. Не всякая история вступит в диалог с любым слушателем, но каждый может найти историю, которая с ним заговорит – где-то, когда-то. В той или иной форме.

И только с возрастом, став старше, ваятельница согласилась работать с камнем.