И еще он совершенно определенно привязан к креслу.

Кресло удобное, с высокой спинкой и подлокотниками, к которым он в настоящий момент и привязан, и веревки сами по себе тоже высокого качества, это черный шнур, в несколько оборотов схватывающий ему предплечья от запястья до локтя. Ноги тоже привязаны, но под столом их не видно.

Стол обеденный, длинный, из темного дерева, стоит в тускло освещенной комнате, где-то, надо полагать, в Клубе коллекционеров, учитывая высоту потолка и лепнину, но комната тонет во мгле, только стол подсвечен. Маленькие лампочки, равномерно встроенные в потолок, отбрасывают лужицы света от одного конца стола к другому, где стоит пустое кресло, обитое темно-синим бархатом, вероятно, такое же, как то, к которому он привязан, потому что комната эта явно из тех, где кресла всегда из одного гарнитура.

Сквозь ломоту в голове он слышит тихую классическую музыку. Похоже на Вивальди. Где динамики, непонятно. А может, динамиков нет, и доносится музыка откуда-нибудь снаружи. Или, может, Вивальди звучит в его голове, этакое галлюцинаторного характера музыкальное осложнение вследствие сотрясения мозга. Он не помнит ни что произошло, ни как он оказался на этом сине-бархатном обеде на одного, где еще и не кормят к тому же.

– Я вижу, вы снова с нами, мистер Роулинс. – Голос звучит сразу со всех сторон. Динамики. И камеры.

Закери роется в своей бухающей болью голове, что бы на это сказать, и изо всех сил пытается сделать невозмутимое лицо, не выдать, до какой степени ему паршиво.

– Меня уверили, что угостят чаем.

Ответом ему молчание. Закери смотрит на пустое кресло. Вивальди еще журчит, но кроме того – ни звука. На Манхэттене в принципе не может быть такой тишины. Интересно, где Мирабель, может, тоже привязана – к другому креслу, в другой комнате. И жив ли каким-нибудь чудом Дориан, что кажется до того маловероятным, что об этом лучше не думать. Внезапно он чувствует, что ужасно хочется есть, и пить, и, в общем, все сразу, и потом, который сейчас час? Ужасно глупо, что все это – и голод, и жажда – в один момент на него нахлынуло, потому что осознанный вдруг голод гложет изнутри, требуя к себе внимания наряду и наперегонки с болью, пульсирующей во лбу. Прядка волос падает ему на лицо, он пытается вернуть ее назад, так и эдак мотая головой, но прядь прочно вцепилась в шарнир дужки заемных очков. Интересно, довязала ли Кэт предназначенный ему когтевранский шарф, увидятся ли они снова и сколько времени пройдет, прежде чем кто-нибудь в кампусе о нем вспомнит. Неделя? Две? Больше? Кэт решит, что он нарочно задержался в Нью-Йорке, и никто, кроме нее, не заметит его отсутствия, пока занятия не начнутся. Вот она в чем, опасность мнимого отшельничества. Резонно, кстати, предположить, что где-то в этом здании стоят ванны, полные щелока.

И он с жаром спорит сам с собой, каким образом его мать узнает о том, что он умер, материнская ли интуиция ей донесет, способность ли к ясновидению, но тут дверь за его спиной отворяется.

Появляется девица, которую он видел здесь в прошлый раз, та самая, что на дискуссии, устроенной Кэт, кротко изображала собой вязальщицу. Ставит на стол серебряный поднос и, ни слова не проронив и даже не взглянув на него, удаляется тем путем, которым вошла.

Закери смотрит на поднос, не в силах до него дотянуться, ведь руки у него привязаны к креслу.

На подносе стоит чайник. Приземистый железный чайник над горелкой с зажженной свечой, а рядом два пустых керамических бокала без ручек.

Но теперь открывается дверь в другом конце комнаты, и Закери нимало не удивлен, узнав даму-медведицу, хотя она и без шубы. На ней белый костюм, и весь ансамбль очень в духе Дэвида Боуи, несмотря на серебряные волосы и оливковый цвет лица. У нее даже глаза разного цвета: один черный, а второй обескураживающе бледно-голубой. Волосы собраны в пучок, рот, намазанный ярко-красной помадой, выглядит несколько зловеще с налетом ретро. Узел на мужском галстуке завязан так аккуратно, как у самого Закери никогда в жизни не получалось, и это раздражает его больше всего.

– Добрый вечер, мистер Роулинс, – говорит она, остановившись с ним рядом. Он почти ожидает, что она попросит его не вставать. Она улыбается, и такой приятной улыбкой, которая помогла бы ему почувствовать себя непринужденно, не будь непринужденность полностью недостижима в этот момент. – Мы формально так и не познакомились. Меня зовут Аллегра Кавалло.

Она тянется к чайнику, наполняет оба бокала горячим зеленым чаем и возвращает чайник на горелку.

– Вы правша, не так ли?

– Так, – отвечает Закери.

Из кармана своего жакета Аллегра достает маленький нож. Кончиком его проводит по веревкам на его левой руке.

– Попытаетесь отвязать свою вторую руку или как-то еще схитрить, потеряете эту руку. – Она прижимает острие к тыльной стороне его правой кисти, сильно, но не до крови. – Вы хорошо меня поняли?

– Да.

Она просовывает нож между веревкой и подлокотником и двумя быстрыми движениями освобождает ему левую руку. Веревка завитками падает на пол.

Аллегра прячет нож в карман, берет один из бокалов. Пройдя вдоль стола, садится в кресло напротив.

Закери не двигается с места.

– Вам наверняка хочется пить, – говорит Аллегра. – Чай не отравлен, если вам угодно подозревать нас в неблаговидных приемах. Вы же видели, мой чай из того же чайника.

Закери левой рукой берет чашку, движение отдается болью в плече, вдобавок к списку отмеченных уже травм. Делает глоток. Травяной чай, почти горький, но не вполне. Его язык еще помнит рыцаря с разбитым сердцем. Разбитые сердца. У него голова разбита, не сердце. Разбита и болит. Да, болит. Он ставит чашку на место.

Аллегра с настороженным интересом наблюдает за ним с другого конца стола. Так люди посматривают на тигра в клетке – и тигр посматривает так же на посетителей зоопарка.

– Я вам не нравлюсь, не так ли, мистер Роулинс? – спрашивает она.

– Вы привязали меня к креслу!

– Я велела вас привязать, сама не привязывала. Но я также велела принести вам чай. Разве одно действие не уравновешивает другое? – Закери не отвечает, и, помолчав, она продолжает. – Боюсь, с самого начала я произвела на вас неважное впечатление. Сбила вас с ног в грязный снег. Первое впечатление, знаете ли, – очень важная вещь. В тот вечер вы сделали два более приятных знакомства, и ничего удивительного, что эти персонажи понравились вам больше. Вы зачислили меня в негодяйки.

– Вы привязали меня к креслу, – повторяет Закери.

– Вам понравилось на моем балу?

– То есть?

– В “Алгонкине”. Вы не обратили внимания на мелкий шрифт. Бал-маскарад был устроен благотворительным фондом, которым я руковожу. Мы стремимся к тому, чтобы по всему миру дети из малообеспеченных семей учились грамоте, открываем библиотеки, предоставляем гранты многообещающим молодым писателям. Помимо того, мы работаем над улучшением тюремных библиотек. Бал-маскарад проводится ежегодно для сбора средств. И каждый год на него являются нежданные гости. Это прямо-таки традиция.