Двухэтажный дом, скорее даже барак, на окраине города, рядом с холмами и небольшим рукотворным прудом. Впрочем, пруды всегда рукотворны, как и озера, сотворенные не то природой, не то Господом Богом. Красные и желтые пятна осени, поднявшийся к небу орех, который посадили, когда тебе исполнился год, деревянное рассохшееся кресло, мокрые от осенней влаги ступени, застекленная веранда, и за ней на подоконнике разный ненужный хлам, милый сердцу разве что того, кто смотрит на него каждый день, роняя стыдливую слезу, похожую на капли навязчивой осени, утирая ее торопливым движением неверной руки. Вот он, милый ненужный хлам: лежавший здесь уже долгие годы новогодний стеклянный заяц с отколотым ухом, которого помнишь ты еще по прежним денечкам, клоки ваты с впившимися в них новогодними блестками, засохшая и потемневшая тыква, пара таких же старых грецких орехов, потемневший графин с прошлогодней наливкой, в которой плавает мертвая муха, разобранный до внутренностей радиоприемник с выставленными бесстыдно внутренностями – радиодеталями, распиленная пополам раковина, мечтающая о море и самоубийстве, а также что-то еще, о чем говорить почему-то не хочется. Здравствуй, дружок, ты пришел за этим приемником? – Да, я занимаюсь в радиокружке, и мне нужны эти детали. – Конечно же, забирай, они нам уже ни к чему, приемник все равно не работает, и нашему сыну он тоже не нужен, он ведь, знаешь, давно уже умер. – Да, я знаю это. Значит, можно забрать этот приемник? – Конечно можно, я ведь тебе говорил об этом. А это моя жена, ты помнишь мою жену, когда вы жили здесь на втором этаже, ты часто играл с нашим сыном, и она угощала вас обоих клубникой? – У нас у самих росла в огороде клубника. Я все помню, ведь мне тогда было уже четыре. – А сколько тебе сейчас? – Двенадцать. Можно, я возьму этот приемник? – Конечно, конечно, нашему сыну он больше не нужен. Ну и как вам живется на новом месте: тебе и твоим родителям? – У меня еще есть сестра. – Разумеется, мы помним твою сестру, она ведь, кажется, моложе тебя? – Да, на пять лет, ей сейчас уже восемь! Большое спасибо, я здесь давно не был, так я пойду? – Иди, дружок, иди, и передавай привет родителям и сестре. – Хорошо, у вас здесь все мокрое, и ступени скрипят так же, как в детстве. – Ступени, дружок, всегда скрипят так же, как в детстве! – Что вы сказали? – Ничего, дружок, ничего, это я так, к слову. Это все ностальгия, не обращай внимание на вздорного старика. – Вы плачете? – Нет, что ты, это все осень, это плачет она. – Так я побежал? – Беги, дружок, беги, но лучше не возвращайся на старое место, здесь нет ничего, кроме осени и этих ее слез на мокром крыльце. Я Айзек.

Итак, перелистнем сотню-другую страниц в необыкновенно увлекательном романе Обломоффа, и очутимся в тех временах, когда беседы с белым ангелом юного и бледного юноши давно закончились, и дьявол полностью овладел его душой и телом. Мы видим повзрослевшего К., уже давно окончившего школу, поступившего в институт, и даже успевшего жениться на одной из своих однокурсниц. Он снимает вместе с женой комнату в квартире на некоей тихой и зеленой московской улице, и занимается поисками некоей универсальной Формулы Красоты, призванной облагодетельствовать все человечество. Предупреждения белого ангела не пошли, как видим мы, Виктору впрок, и он занимается тем, чем, в сущности, занимались до него все Фаусты в мире, то есть ищет свой собственный философский камень. Он стал русским Фаустом, заключившим с дьяволом необходимый договор, подписав его своей собственной кровью, и теперь ежедневно беседует с ним, советуясь по каждому ничтожному вопросу. Разумеется, дьявол имеет вид вовсе не классического Мефистофеля, показываемого на сценах оперных театров, с красным плащом за плечами и рогами на чрезвычайно бледном лице, а вполне интеллигентного и милого человека, ставшего лучшим другом К. Друг, как и К., тоже был студентом, но, правда, вечным, переходившим из университета в университет и из института в институт, и знающим множество вещей и наук, которые за это время успел изучить. Звали его Протагором, а фамилия его была Аксельрод, и это звучало так убедительно, что многие преподаватели, особенно женщины, прощали ему небрежное знание предметов: Протагор вообще по жизни ненавидел учение и принципиально не ходил на занятия. Так же принципиально он игнорировал женщин, в том числе и преподавательниц, ставивших ему хорошие оценки, многих из которых он уже был старше годами. Впрочем, определить, сколько ему лет, было в принципе невозможно.

– Сторонись женщин, Витя, – говорил ему вечерами Протагор, покойно расположившись на диване в комнатушке Виктора, снимаемой им на окраине Москвы, – сторонись, мой друг, женщин, ибо они не доведут тебя до добра. Зло в этот мир пришло с женщиной, и от женщины, сидящей верхом на звере, он же в свое время и погибнет. Цени превыше всего бескорыстную мужскую дружбу, такую, как наша с тобой, которая не предаст и не соблазнит тебя никогда, какие бы копья и пули в этот миг ни свистели на улице!

Протагор любил поучать Виктора в то время, когда Марта, жена К., хлопотала на кухне, готовя товарищам бутерброды, которые они запивали свежим пивом, наливая его в стаканы из трехлитрового бутылька, с которым только что вернулись из ближайшей пивнушки. Дискутировали они обо всем на свете: и о женщинах, и о политике, и о неизбежной революций, которая произойдет в стране в самое ближайшее время.

– Ты, Витя, еврей, – назидательно говорил Протагор, с аппетитом проглатывая принесенные Мартой из кухни бутерброды, словно бы забрасывая их в огромную ненасытную пасть, – ты, Витя, еврей, причем еврей ищущий, и твое предназначение в этой стране огромно.

– Я еврей только наполовину, – виновато улыбался ему К.

– Ничто не может быть наполовину, – назидательно говорил, словно вбивал гвозди в доску, звероподобный Протагор, – ничто, мой друг, не может быть только наполовину. Не может быть половинной свежести, которая или есть, или ее нет, половинной любви и половинной ненависти, которые даже или существуют, или не существуют вообще. Так и с твоим еврейством: раз ты его чувствуешь, значит, оно в тебе есть. А у русского еврея, друг мой, предназначение совершенно особенное, русский еврей есть катализатор русской революции, без него она вообще не может возникнуть!

– Русской революции?

– Да, русской революции, которая для этой страны является перманентной, и вытекает из русского бунта, решительного и беспощадного.

– Но при чем же здесь я?

– При том, что именно недовольный и ищущий еврейский дух, дух вечного еврейского протеста и недовольства один лишь и способен разжечь огонь революции в этой стране. Русский дух, слишком слабый и прямолинейный, слишком ленивый и склонный к компромиссам, с такой задачей не справится. Русский дух – это лежащий на диване мечтатель, который о многом грезит, но ничего сделать не может. Еврейский же дух, настоянный на тысячелетнем изгнании и тоске, на вековечных мечтах о пристанище и переменах, на обретении, наконец, Земли Обетованной, этого нового Царства Божия на земле, один и способен поднять огонь и пламя мятежа в этой стране.

– Зачем? – спросил К.