Наблюдатель саркастически истолковал бытовую агрессию как результат стремления к равенству.

В ответ на вульгаризацию языка и в соответствии с просвещенческой парадигмой в большевизме, попытка «лингвистической инженерии» (выражение Катарины Кларк) в 1920-х годах привела к официальной кампании «борьбы за культурную речь»: комсомол вел борьбу с нецензурной бранью, педагог Макаренко и писатель Максим Горький призывали взрослых следить за своей речью. Вежливость стала новым требованием к советской элите и чиновникам[452]. Некоторые местные советы – в Свердловской, Омской и Кубанской областях – ввели штрафы за ругательства и тем надеялись пополнить свои скудные бюджеты[453]. Несмотря на эти усилия, в обществе по-прежнему звучала брань и процветала грубость. Кампании в прессе противопоставляли разговорный язык, по умолчанию ассоциируемый с пролетарским происхождением, культурной речи, которую массы инстинктивно ассоциировали с «буржуазными» манерами и воспитанием. Шапорина, дворянка по происхождению, писала в 1946 году о знакомой: «Культурная, очень воспитанная, я ее часто ругала за то, что она слишком „барыня“, зная по себе, как это „барство“ мне мешало и мешает в современной жизни, мешает с волками по волчьи выть»[454]. Помимо антибуржуазного смысла в нарочитой грубости разговорной речи, общего ожесточения нравов в результате войн и исхода культурной элиты после революции, некоторые историки рассматривают столь распространенную брань как отдушину для постоянно подавляемой фрустрации советских граждан и как средство символического самоутверждения для населения, принужденного к молчанию[455]. Более убедительным объяснением кажется использование мата, во-первых, как антиантирелигиозная декларация, во-вторых – как вызов (зачастую бессознательный) безжизненному и унылому официальному новоязу. Мат был своего рода тайным языком подчиненной группы, используя термин Джеймса Скотта. Столкнувшись с потоком словесного насилия, члены старой интеллигенции, а также те лишенные корней, маргинализованные элементы, которые отчаянно жаждали новой советской идентичности, защищенности и интеграции, верили, что новая конституция может волшебным образом прекратить сквернословие[456]. Это еще одно свидетельство общей веры в силу слов и текстов (конституции) для изменения реальности. Корреспонденты в 1936 году предлагали ужесточить наказания, чтобы прекратить сквернословие[457]. Уже существующие указы против сквернословия, однако, не работали. Разрыв между законом и практикой в СССР был обыденным явлением: в ходе обсуждения люди нередко требовали введения закона, который уже действовал, но редко применялся. Эпидемия брани оставалась неизлечима в течение десятилетий: в 1999 году половина опрошенных россиян сообщили, что были в то или иное время жертвами словесных оскорблений[458].

Этот запрос на человеческое достоинство был частью субъектности модерна и новой чертой для рабочих и крестьян в их трансформации в современную личность[459]. Вдохновленное освободительными надеждами революции, самоуважение было частью официального нарратива цивилизованности[460]. Рост самооценки сопровождал процесс формирования российского рабочего класса. Стивен Смит показал, что уже во время революции 1905 года «у русских рабочих развилась повышенная чувствительность к изначальной ценности человеческой личности». В ходе забастовок требования вежливого обращения на рабочем месте сопутствовали экономическим и политическим требованиям. Традиционная форма обращения на «ты», используемая бригадирами и начальниками при общении с рабочими, стала восприниматься как невыносимая для первого поколения пролетариев. В период 1901–1913 годов Фабричная инспекция зарегистрировала десятикратный рост ежегодных жалоб на «плохое обращение», и требование уважительного обращения было в одной пятой всех забастовочных резолюций 1907–1914 годов[461]. Одним из нововведений Февральской революции 1917 года стал приказ №1, вводящий, среди прочего, более формальное обращение «вы» к солдатам в армии.

Механизмы модернизации – миграция в города, производственная дисциплина, образование – положили начало процессу индивидуализации бывших крестьян и пролетариев. Признаком этого стало восприятие факта лишения прав как источника стыда, а получение полноценного гражданства воспринималось многими бывшими отверженными как восстановление чести[462]. В наших источниках мы слышим голоса лишенцев, которые защищали свое достоинство. Кустарь И. Анохин требовал восстановления прав и протестовал против практики вывешивания списков лишенцев в общественных местах сел и небольших городов накануне выборов: