Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли поприказанию княжны.

— Да я никогда не звала их, — сказала княжна. — Ты, верно,не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.

Дрон, не отвечая, вздохнул.

— Если прикажете, они уйдут, — сказал он.

— Нет, нет, я пойду к ним, — сказала княжна Марья

Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышлана крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно,думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, исама уеду, бросив их на произвол французов, — думала княжна Марья. — Я им будуобещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бысделал на моем месте», — думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей навыгоне у амбара.

Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы.Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним.Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столькобыло разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуянеобходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознаниетого, что она — представительница отца и брата, придало ей силы, и она смелоначала свою речь.

— Я очень рада, что вы пришли, — начала княжна Марья, неподнимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. — Мне Дронушкасказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею,чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко…потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш,чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем,чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать совсем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам,что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. — Княжна остановилась. Втолпе только слышались вздохи.

— Я не от себя делаю это, — продолжала княжна, — я это делаюименем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.

Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.

— Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое,то ваше, — сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.

Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значениякоторого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность,благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах былоодинаковое.

— Много довольны вашей милостью, только нам брать господскийхлеб не приходится, — сказал голос сзади.

— Да отчего же? — сказала княжна.

Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе,замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас жеопускались.

— Отчего же вы не хотите? — спросила она опять.

Никто не отвечал.

Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; онастаралась уловить чей-нибудь взгляд.

— Отчего вы не говорите? — обратилась княжна к старомустарику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. — Скажи, ежели тыдумаешь, что еще что-нибудь нужно. Я все сделаю, — сказала она, уловив еговзгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:

— Чего соглашаться-то, не нужно нам хлеба.

— Что ж, нам все бросить-то? Не согласны. Не согласны… Нетнашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… —раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалосьодно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытстваи благодарности, а выражение озлобленной решительности.

— Да вы не поняли, верно, — с грустной улыбкой сказалакняжна Марья. — Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. Аздесь неприятель разорит вас…

Но голос ее заглушали голоса толпы.

— Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоегохлеба, нет согласия нашего!

Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд изтолпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее.Ей стало странно и неловко.

— Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори дав кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! — слышались голоса в толпе.

Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом.Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушлав свою комнату и осталась одна с своими мыслями.

Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своейкомнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но онане думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она немогла бы понять их. Она думала все об одном — о своем горе, которое теперь,после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для неепрошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. Сзаходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голосастали затихать, пропел петух, из-за лип стала выходить полная луна, поднялсясвежий, белый туман-роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.

Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего— болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперьостанавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнеепредставление его смерти, которое — она чувствовала — она была не в силахсозерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. Икартины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, чтоони казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.

То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделалсяудар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что-тобессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.