– Да как вы смеете?! – взорвался барон. – Ваша наглость просто невыносима! Я буду…

– Это не наглость, Бернд, – перебила Дагмара мужа, взяв его за руку и еще теснее прижимаясь к нему. – Она старается нам помочь сделать так, чтобы Роберту было лучше. Если он не сможет ходить, будет добрее по отношению к нему не притворяться, что все так или иначе наладится.

Олленхейм отодвинулся, отбросив ее руку. Отталкивая жену, он отказывался принять и ее слова.

– Значит, ты так легко сдаешься? Ну а я не сдамся никогда! Он мой сын… Я не могу его предать! – И он отвернулся, чтобы скрыть гримасу горя.

Дагмара повернулась к Эстер с искаженным болью лицом.

– Извините, – прошептала она, пытаясь взять себя в руки. – Он не хотел вас обидеть. Я знаю, вы говорите все это, желая Роберту по возможности всего лучшего. Мы должны смотреть правде в глаза, какова бы она ни была. Вы поможете мне сказать обо всем сыну, пожалуйста?

– Конечно. – Сиделка едва не предложила матери своего пациента избавить ее от этой тягостной обязанности, если она пожелает, но сразу поняла, что из-за этого у баронессы может появиться такое чувство, будто она из трусости предала собственного сына. Это было необходимо если даже не для Роберта, то для самой Дагмары – чтобы ему все сказала именно она.

Женщины вместе подошли к двери больного. Доктор следовал за ними. Бернд внезапно круто обернулся, словно хотел что-то сказать, но потом передумал. Мужчина понимал, что для всех выйдет только тяжелее, если он не сможет справиться со своими чувствами.

Поднявшись наверх, Дагмара постучалась к Роберту и, услышав его голос, толчком открыла дверь и вошла. Эстер проскользнула следом за ней. Роберт сидел, как всегда, откинувшись на подушки, но был бледен как мел.

Баронесса Олленхайм остановилась. Мисс Лэттерли ужасно хотелось сказать все за нее, но она подавила это желание, проглотив слова, и горло у нее больно сдавило.

Роберт глядел на мать. Сначала в его глазах была надежда, но потом она уступила место страху.

– Я очень огорчена, мой дорогой, – начала Дагмара, и голос у нее стал хриплым от сдерживаемых слез. – Тебе не лучше. Мы должны решить, как действовать далее в теперешнем положении.

Молодой человек хотел что-то сказать, однако лишь сжал кулаки и молча, пристально посмотрел на баронессу. На минуту он, казалось, потерял дар речи.

Дагмара сделала шаг вперед, но снова остановилась.

Эстер знала, что никакими словами тут не помочь. Сейчас боль была всеобъемлющей, она подавляла все остальные чувства. Это, в свою очередь, почти обязательно уступит место, хотя бы отчасти, гневу, затем отчаянию, жалости к себе и, наконец, смирению, после чего начнется период приспособления к новой ситуации.

Баронесса Олленхайм снова двинулась вперед и села на край постели. Она взяла руку Роберта в свои, а он нервно сжал пальцами ее ладонь и смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Так она и держала его за руку.

Мисс Лэттерли попятилась, вышла и закрыла за собой дверь.

* * *

Только на следующий день, уже поздно утром, Эстер снова увидела Бернда. Она сидела у камина в зеленой утренней гостиной и писала письма. Одно-два были ее собственными, остальные же она отправляла от имени Дагмары ее друзьям с извинениями по поводу невозможности их принять. В этот момент в гостиную и вошел хозяин дома.

– Доброе утро, мисс Лэттерли, – сказал он натянуто. – Полагаю, я должен извиниться перед вами за свои вчерашние слова. В них не было нисколько неудовольствия, направленного против вас лично. Я вам… в высшей степени… благодарен… за уход, за заботу о моем сыне…

Женщина улыбнулась и положила перо.

– Я и не сомневалась в этом, сэр. Ваше горе так естественно! На вашем месте каждый так себя чувствовал бы; и пожалуйста, больше незачем об этом говорить.

– Но моя жена сказала, что я… был груб.

– Я уже об этом забыла.

– Благодарю. Я… я надеюсь, вы останетесь, чтобы и далее ухаживать за Робертом? Он будет очень в этом нуждаться. Конечно, со временем мы прибегнем к помощи слуги-мужчины, но до тех пор…

– Он постепенно научится гораздо большему, чем умеет сейчас, – заверила его Эстер. – А до тех пор… он лишен некоторых способностей, но он теперь не болен. Самым удобным для него было бы пользоваться специальным креслом на колесиках, чтобы двигаться по дому…

Олленхайм заморгал.

– Но ему это очень не понравится. Люди станут… жалеть его. Он будет чувствовать себя… – Барон осекся, будучи не в силах продолжать.

– До некоторой степени независимым, – закончила за него медсестра. – Альтернатива этому – оставаться в постели. Но в этом нет никакой необходимости. Он не инвалид. При нем его руки, голова и чувства.

– Но он же станет калекой… – Бернд говорил обо всем в будущем времени, словно думать об этом как о свершившемся факте было для него невыносимо.

– Он не может пользоваться своими ногами, – сказала Эстер, стараясь выражаться как можно осторожнее. – И вы должны помочь ему в полной мере использовать то, чем он владеет. Возможно, люди сначала будут его жалеть, но потом перестанут, если убедятся, что сам он о себе не сокрушается.

Барон пристально глядел на свою собеседницу. Вид у него был измученный, глаза, обведенные черными кругами, ввалились, а кожа лица приняла какой-то пергаментный оттенок.

– Хотелось бы думать, что вы правы, мисс Лэттерли, – сказал он спустя минуту-две. – Но вы так легко обо всем говорите… Я знаю, вы видели много молодых людей, искалеченных войной, и последствия ее для них были, возможно, гораздо страшнее, чем для Роберта. Но вы были свидетельницей только первого, самого ужасного взрыва горя, а потом занимались другим пациентом. Вам неизвестно, как медленно для искалеченных тянулись последующие годы и как нестерпима горечь обманутых надежд, их вынужденной отрезанности от мира, которая лишает всех… радостей и удовольствий, всех преимуществ жизни.

– Я ухаживала не только за солдатами, барон Олленхайм, – мягко возразила Эстер. – Но, пожалуйста, пусть Роберт даже и не подозревает, что вы считаете его жизнь такой неполноценной, иначе вы совсем сокрушите его дух, и ваша убежденность, ваши страхи, что для него все кончено, могут реализоваться на практике.

Бернд снова воззрился на нее, и в его взгляде попеременно отразились сомнение, гнев, любопытство и, наконец, понимание.

– Кому вы пишете? – поинтересовался он, глядя на бумагу и перо. – Жена сказала, что вы согласились помочь ей написать несколько необходимых писем. Тогда, может быть, вы поблагодарите от нас мисс Стэнхоуп и сообщите ей, что ее усилия больше не потребуются? Как вы думаете, будет удобно предложить ей некоторое вознаграждение за ее доброту? Насколько я понимаю, она очень стеснена в средствах?

– Нет, я не думаю, что это было бы уместно! – резко возразила девушка. – Более того, я считаю, что это было бы очень большой ошибкой – отказаться сейчас от ее забот. Кто-то должен убедить Роберта покинуть стены и найти новые возможности времяпрепровождения.