Вытянувшись подле нее и успокоившись, он стал говорить ей нежные слова, высокопарно комментировать прошедший акт, и она едва не сорвалась и не наговорила резкостей.

Ну нет, это уже слишком, изображать идеалиста и сентиментальничать, когда он только что просто-напросто ее использовал, это уже слишком, расплачиваться с ней поэтическими словами и возвышенными чувствами, когда только что излил на нее свою животную похоть. Нельзя, что ли, совершать насилие в тишине?

И к тому же он слишком к ней прижимался, он потел, был липким, и каждый раз, как она отстранялась, снова приближался к ней и снова говорил всякие красивости, осмеливался говорить их, а сам только что был пыхтящим дикарем! По какому праву, по какому праву он лип к ней сейчас, когда все было кончено, и она была ему уже ни к чему? Не пора бы ему уйти, ведь он уже насладился своим эпилептическим припадком? Ужасно, ее использовали, как инструмент. О, Варвара, такая нежная, такая утонченная, как чудесно было спать с ней, в ее объятиях.

— Как будет хорошо спать здесь, подле тебя, — улыбнулся он пресыщенно, чуть ли не урча. — Вот забавно, — добавил он, зевнув, — я могу заснуть, только свернувшись калачиком.

Очень интересно, спасибо за информацию. Теперь господин песик больше не пыхтит, успокоился. Рядом со мной чужой человек, голый и потный, чужой человек, который меня называет на «ты» и которого я тоже должна называть на «ты». И к тому же дурак, злосчастный дурак, который ни о чем не догадывается. Теперь вот он разглядывает большую родинку у себя на животе, гладит ее, ласкает. Странно, почему у меня возникает такая ненависть к этому бедному безобидному человеку, ненависть из-за того, что он касается этой родинки, ласкает ее. А еще ему жарко после всей этой дурацкой дерготни, и он раскрылся до колен, и без зазрения совести показывает свой член, свой мерзкий член. Ох, какой страх и ужас она испытывает перед этим членом, который он так нагло выставляет напоказ, должно быть, гордится им, ох, как это вульгарно, пошло, совершенно по-собачьи. О, Варвара, дорогая моя, потерянная безвозвратно. А сейчас он дергает одной из нижних лап, потому что ему надо специальным образом положить эту ногу, чтобы заснуть.

Да, она понимала, что она невыносима, она отвратительна. Он внушал ей жалость, даже нежность, и часто она его почти любила, но именно в этот момент ей хотелось пинать его ногами за то, что он дергает правой лапой. Позволить ему спать рядом с ней? Это было бы доброе дело. Но он же будет храпеть, и она не сможет уснуть. О, Варвара. И потом, если она оставит его на ночь, как всегда, из-за этой жестокой жалости, перемешанной с ненавистью, завтра он проснется и отмочит свою обычную утреннюю шуточку, вскрикнув: «О небо, женщина в моей постели!» И посмотрит на нее, чтобы понять, оценила ли она его остроту. Она сделала над собой усилие и погладила его по лбу.

— Послушай, я устала, не могу заснуть, если я не одна.

— Да, дорогая, я сейчас уйду, тебе надо отдохнуть. Скажи, правда, было хорошо? — шепнул он тихонько, будто приобщая ее к общей тайне, поверяя приятный обоим секрет.

— Да, очень хорошо.

«Иди уже, поди прочь», — подумала она.

Он встал, надел пижаму, поцеловал ей руку. В темноте она скорчила гримасу. Целовать руку после того, как влез на нее, как зверь на зверя! Он вышел на цыпочках, так как боялся, что Мамуля за ними шпионит.

В своей комнате он взглянул в зеркало, подмигнул, постучал себя кулаками по груди. Очень хорошо, сказала она. Хе-хе, очень хорошо! Да, она сказала именно так.

— Вот я каков, дружище, — похвастался он своему отражению.

XXIII

На следующий день она проснулась рано и в хорошем настроении, прежде чем принять ванну, заскочила сказать ему «доброе утро», расцеловала его в обе щеки. Хе-хе, подумал он, для женщин все-таки очень важна физическая близость. Им это нужно, что и говорить. Уже давно она так искренне его не целовала. Хе-хе, кроткая, как ягненок. Хорошо, возьмем на заметку.

Пока она, высунувшись в окно, дышала свежим воздухом сада, он выпятил грудь и похвалил себя за то, что догадался ночью на прощанье поцеловать ей руку. Это означало тонкость и изысканность отношений, это было благородно, он как бы оказывал ей почести после интимной близости, в которой женщина так или иначе играет униженную, подчиненную роль. Согласен, дружище, согласен, она никак себя не проявила, ну, это в общем понятно, но она наслаждалась в тишине, это ясно как день, она наслаждалась, он это чувствовал, да-да, она наслаждалась. Просто не такая она женщина, чтобы выставлять свои ощущения напоказ, она же аристократка, она стесняется проявления чувств, и потом, она стыдлива, а как же иначе?

И к тому же она сказала, что было очень хорошо! Она ведь такая сдержанная, решиться сказать такое для нее не так-то просто, это доказывает, что она получила истинное наслаждение. Хе-хе, молчаливая пуританка, ей вовсе не наплевать, она это дело любит, хоть и выглядит недотрогой, она это дело любит, старина, ей от этого очень хорошо. Так, значит, дадим ей это! Что теперь? Нужно спросить ее, как ей спалось, не слишком ли она устала — с такой многозначительной улыбкой, вот.

Пока он взвешивал аргументы за и против, социальное начало внезапно ворвалось в его мысли и изгнало физическое. Чиновник занял место донжуана и тут же принялся нервно грызть ногти.

— Не думай ты больше об этой истории, — сказала она, обернувшись к нему.

Он указательным пальцем постучал себя по кончику языка.

— Но все же, ты ж понимаешь, непонятно, как вести себя. Он нас ужасно подвел, черт возьми!

— Ты увидишь, он извинится.

— Да не то что они мне так уж нужны.

— Так в чем же дело?

— Да просто всегда беспокоит, когда есть какая-то недоговоренность в отношениях с начальником. Я как-то чувствую себя не в своей тарелке.

— Вот увидишь, все будет в порядке.

— Ты правда так думаешь?

Этот указательный палец, постукивающий по кончику языка, выглядел так жалобно. Она решила применить самый мощный аргумент.

— Что ты забиваешь себе голову всякой ерундой? Самое важное — это твоя собственная работа. Твоя настоящая работа — только это действительно что-то значит. — (Она покраснела от мучительного стыда.)

— Ты имеешь в виду мое литературное творчество?

— Ну конечно, — сказала она и смутилась: он бросил на нее взгляд, исполненный благодарности. — А к тому же, ты ведь получил повышение.

Он улыбнулся. Да, правда, повышение никак не зависело от вчерашней истории. И вообще, чего ему сейчас особенно ждать от зама генсека? Да ничего. Он все равно сможет стать начальником отдела не раньше, чем через два года. А за два года еще посмотрим, как оно все получится.

— Послушай, дорогая, я тогда сейчас тебя покину. Хоть сегодня и суббота, я думаю съездить во Дворец. Это вопрос чести, ты же понимаешь. В конце концов, это мой второй день в ранге «А». А потом, вдруг он все-таки вызовет меня, чтобы объясниться.