Вот как об этом пишет летописец. «Изяслав же се видѣвъ со Всеволодомъ побѣгоста з двора, людье же высѣкоша Всеслава ис поруба, въ 15 день семтября, и прославиша и средѣ двора къняжа. Дворъ жь княжь разграбиша, бесчисленое множьство злата и сребра, кунами и бѣлью».[468] Буквальное прочтение текста показывает, что грабеж княжеской резиденции совершился после посажения Всеслава на киевском столе. Киевляне сначала прославили Всеслава, а затем принялись грабить место его посажения. Но даже если последовательность описываемых событий была и обратной, она все равно порождает сомнения в адекватности изображенной летописцем картины.

Разноречивые мнения вызывает и свидетельство о переносе торга на гору. В. Т. Пашуто полагал, что этой акцией Изяслав преследовал цель затруднить влияние купечества на черных людей,[469] что представляется вполне корректным. Мысль эту впоследствии повторили и другие исследователи, правда, некоторые как собственные откровения.[470]

Принципиально отличную трактовку летописного известия предложил И. Я. Фроянов. Согласно ему, это была уступка Изяслава, вынужденного принять как реальность политическую мощь местной общины. Главное в переносе киевского торга заключалось не в перемещении собственно торжища, а в переводе веча поближе к собору св. Софии и княжеской резиденции — сакрально значимым местам города.[471]

Конечно, это достаточно вольная интерпретация. Если бы состоялся перенос места вечевых собраний, то летописец так бы и сказал. Но сказать этого он не мог по той простой причине, что Торговище не являлось местом постоянных вечевых сходок. Это следует уже из летописного уточнения, что прибежавшие в Киев вои «створиша вече на Торговище». Если бы последнее являлось традиционным местом веча, в такой привязке не было бы смысла. Но в том-то и дело, что в Киеве не было строго определенного места для веча, а поэтому перевести то, чего не существовало в реальности, невозможно. Из целого ряда вечевых собраний в Киеве, о которых имеются сведения в летописи только о двух можно сказать, что они состоялись на подольском Торговище. Причем, о втором, собравшемся в 1146 г. у Туровой божницы, с определенной долей условности.

Закончилась ли операция Изяслава Ярославича успехом, сказать сложно. Если и да, то очень временным. В событиях 1147 г. летопись упомянет Бабин торжок вблизи княжего двора, но, судя по всему, это торговая площадь в Киеве была всегда. Возможно, именно ее объявил Изяслав основным местом киевской торговли в 1069 г., но запрет подольского Торговища, скорее всего, не имел длительного действия. В том же 1147 г. оно вновь упомянуто в летописи.

М. Н. Тихомиров считал, что летописный рассказ о последовавшем за вечем 1068 г. народном восстании обнаруживает определенные симпатии к восставшим киевлянам и объяснил это догадкой, что повествование возникло в среде горожан.[472] Разумеется, кроме исследовательской интуиции оно ни на чем не основано. Скорее всего, симпатии к восставшим выдают в авторе этого повествования сторонника партии Всеслава, которая осталась недискредитированной в глазах современников принадлежностью к ней Антония Печерского.

В целом, вечевые собрания 1068–1069 гг. в Киеве, как и события им сопутствовавшие, свидетельствуют о том, что в правящих киевских кругах имели место серьезные противоречия. Для их разрешения была привлечена третья сила — торгово-ремесленное население, которое представляло собой социальный фон вечевых сходок и серьезную силу мятежа против князя и представителей его администрации. И определенно ничего революционного в этих событиях, как это представлялось М. Н. Покровскому и И. Я. Фроянову, не было. И ничто не свидетельствует о том, что после 1068 г. «киевская городская община превращается в доминанту политического бытия, а вече (народное собрание) — в верховный орган власти, подчинивший себе в конечном счете княжескую власть».[473]

Следующим проявлением прав и компетенции киевского веча, как полагали многие исследователи, было приглашение на киевский стол Владимира Мономаха в 1113 г. На первое приглашение киевлян он ответил отказом, поскольку по решению Любечского княжеского съезда не имел права на Киев. Чтобы вынудить его перешагнуть через крестное целование, киевляне сопровождают повторное приглашение сообщением о начавшемся в Киеве восстании и о возможной картине полной анархии в случае нового отказа. Мономах внял настойчивым просьбам киевлян и занял Киев по крайней необходимости, как народный избранник. Именно так оценил поступок переяславского князя В. И. Сергеевич.[474] Согласно И. А. Линниченко, после смерти Святополка киевляне собираются на вече и посылают звать Владимира на великокняжеский стол, а сами между тем расплачиваются по старым счетам с приверженцами умершего князя.[475] Аналогичный вывод поддержал также и М. Н. Тихомиров.[476]

Для темы социальной природы веча имеет принципиальное значение выяснение вопроса, кто же эти киевляне, приглашавшие Мономаха в Киев, и в какой мере занятие им великокняжеского стола было результатом народного волеизъявления. Летописные свидетельства не делают эту задачу трудноразрешимой. «Наутрия же, въ семы на 10 день, свѣтъ створиша кияне, послаша к Володимеру, глаголюще: „Поиди, княже, на столъ отенъ и дѣденъ“».[477] Как видим, решение киевляне приняли не на вече, а на совете, что позволяет видеть в приглашающих верхушку киевского общества. Одновременно киевские низы принялись сводить счеты со сторонниками нелюбимого ими князя. Как свидетельствует Печерский патерик, «въ дьни княжения своего Киевѣ Святополкъ Изяславичъ много насилие створи и домы сильныхъ искорени безъ вины, именѣя многимъ отъимъ. Сего ради Бог попусти поганымъ силу имѣти на нь. И быша рати многи отъ половець къ симъ же и усобицѣ, и бы в та времена гладъ крепокъ и скудота велия в руськои земли во всемъ».[478]