* * *

Именно пример муллы Крекара заставляет обнаружить в истории Марии Амели еще одну, скрытую интригу. Это не только история про то, приголубить или нет Норвегии бедную Золушку. Это еще и история про то, как при столкновении с новой, не укладывающейся в привычные схемы реальностью (в данном случае – реальностью массовой иммиграции) в обществе – даже таком трезвомыслящем – возникает раздрай между законом, справедливостью и здравым смыслом. Ведь идея выгнать Марию, но оставить Крекара с точки зрения справедливости диковата, с точки зрения здравого смысла безумна, и только с точки зрения закона она вполне корректна.

Кажется, именно тоска по здравому смыслу звучит в скандальной речи британского премьера Кэмерона (он произносит ее, как раз пока я лечу в Осло), речи о крахе политики мультикультурализма, дозволявшей иммигранту жить в европейском «монастыре» по своему укладу; о необходимости жестко насаждать «базовые ценности демократии».

В нескольких трамвайных остановках от Стортингета, Королевского дворца, Национального театра – главная рукотворно-ландшафтная достопримечательность Осло, столицы Гамсуна и Ибсена, Грига и Мунка, богатой творцами, но не дворцами, великими маргиналами, но не великими кафедралами. Это парк Вигеланда. Тридцать гектаров, которые главный норвежский скульптор Густав Вигеланд заселил шестью с половиной сотнями человеческих фигур.

Люди, иногда из бронзы, а чаще из серого камня, в натуральный человеческий размер; почти все голые, с достоверно отображенными гениталиями, с тяжелой лепкой черепов и тел. Мужчины, женщины, дети, старики. Играющие, испуганные, веселые, сгрудившиеся в стаю, предающиеся вакхическим любовным играм. И посреди всего – восемнадцатиметровый обелиск, который неизбежно назовешь фаллическим, хотя больше он похож на огромную бугристую свечу из десятков переплетенных обнаженных тел: мужских и женских, старческих и младенческих. То ли гекатомба, предчувствие Дахау и Аушвица, то ли материализованная непрерывность жизни и неразрывность ее со смертью, то ли свальный грех.

Новое время, такое вегетарианское, толерантное, либеральное, предлагает, конечно, свою трактовку – и она не кажется притянутой за уши. Все мы прежде всего люди, ласково шепчет новое время, и каждый из нас уникален и неповторим. Всякий личность, и никто не лишний – вот он, идеал, к которому Европа продиралась через все войны, смуты, розни и распри. Как всякий идеал, этот вряд ли воплотим – но, пожалуй, нынешняя Норвегия подошла к нему насколько возможно близко.

Но за новым временем наступает новейшее, и оказывается, что лишние все-таки есть. Они приходят в тщательно отстроенную экосистему приближенного к идеалу социума извне; они другие; их нельзя скопом отторгнуть (потому что это противоречит идеалу) и невозможно молча принять (потому что под их напором идеал грозит обрушиться вовсе). Что с ними делать – непонятно. Ничего с ними не делать – невозможно. Они – это вопрос, на который надо как можно быстрее найти ответ, это ясно, и к Дэвиду Кэмерону не ходи.

Частная история осетинской девочки Мадины Саламовой, норвежской девушки Марии Амели, превратившаяся в публичную драму, важна уже тем, что формулирует этот вопрос заметно, наглядно и внятно. А еще тем, что дает намек на ответ. Не факт, что вопрос поймут, а намек услышат за громом медийного трагифарса; но шанс, наверное, есть.

Акустика в норвежских фьордах, всякий знает, дивно хороша.

* * *

Мы снова сидим в кафе – я, Мария, Эйвинд, двое их друзей-норвежцев, прилетевших в гости. Кафе называется «Хачапури», и на столе хачапури.

– Моя мама часто готовила грузинскую еду, – говорит Мария.

– Жаль, что твои родители не хотят общаться с журналистами.

– Извини, – она пожимает плечами, – я очень их уговаривала. Но они… боятся. Для них это всё еще слишком психологически тяжело.

– А что ты думаешь про их перспективы?

Она снова пожимает плечами:

– Не знаю… сами они подумывают о том, чтобы вернуться… сюда. Если бы нашлась страна, которая бы их приютила…

Мы обсуждаем новости. Двое депутатов исландского парламента подняли вопрос о том, чтобы дать Марии Амели гражданство Исландии. Тогда она смогла бы беспрепятственно въезжать в Норвегию. Несколько отделений ПЕН-клуба в разных странах готовы пригласить ее к себе пожить, если ее дело затянется. Отправлены документы на русский загранпаспорт – вот сделают, и можно подавать на рабочую норвежскую визу… Правда, никаких поправок в иммиграционном законе пока нет. А значит, над Марией Амели всё так же висит угроза невъезда в Шенген – лет на несколько.

– Но в России, – уточняю я, – ты не останешься в любом случае? Все-таки Москва ведь – не такое ужасное место…

– О, конечно, не ужасное, – охотно соглашается она со своим скандинавским прононсом. Но качает головой. Она свой выбор сделала, и давно. Не Мадина, а Мария. Не осетинка, а норвежка. Всё еще незаконная, даром что тысячи людей, знакомых с ней и нет, согласны с таким выбором. Но, может, ей повезет, и в этой истории сильнее окажутся справедливость и здравый смысл.

Может, и так – в финале, в итоге, в конце учебника. Хотя пока всё выходит ровно наоборот. Правь в этой истории незамысловатая логика здравомыслия – и Мария Амели уже получила бы то, чего пыталась добиться своим честным и разумным норвежским гамбитом. Была бы сейчас в своем северном королевстве, обрела бы заветный вид на жительство (и гражданство в перспективе), жила бы со своим Эйвиндом, работала, платила налоги. Но в этой истории правит все-таки неевклидова логика закона. И поэтому Мария Амели под полицейским присмотром летит в страну, которая уже стала ей чужой. Получает чужой, нежеланный паспорт на уже ставшее ей чужим имя. Конвертирует свои личные дни и недели в этапы чужих бюрократических процедур: неделя на внутренний паспорт, месяц – на заграничный, и дадут ли потом рабочую визу, и не вчинят ли запрет на въезд в Шенген?..

Она идет кривой и странной дорожкой закона – и надеется вернуться в ту точку, из которой, будь это история про торжество здравого смысла, могла бы не уходить.

А еще говорили так: он знает карате. Как будто карате – что-то вроде таблицы умножения или малого боцманского загиба. Что можно быстро вызубрить наизусть и потом, буде надобность, шпарить без запинки.

Впервые я услышал это классе во втором не то третьем, когда подрался с одноклассником Р., главным хулиганским баттхёртом младших классов нашей рижской школы. Детали великой битвы стерлись из моей памяти, помню только, что я порядком трусил, а бешеный Р., кажется, вовсе нет; кончилось всё боевой ничьей. «Он знает карате!» – уважительно просветили меня приятели. Ну и ладно, зато я был на голову выше.

Еще год спустя, когда неугомонный Р. избил кого-то при помощи украденных у папы нунчаков, я уже был в курсе, что это такое: две связанные цепочкой палки, – и даже видел, как крутили их, что ли, в «Пиратах ХХ века» – не Талгат ли Нигматулин, каратист-чемпион, позднее, в 85-м, зверски забитый собратьями по религиозной секте? – а каратистам к тому моменту уже «сказали «ямэ!»», запретив чуждую западную, даром что японскую, заразу. Подвиги Р. меня более не пугали, после обмена фингалами траектории наши разошлись в разные стороны, в нейтральные воды. Его пунктир я в последний раз отследил много лет спустя, увидев в газете фотографию ближнего круга главного рижского криминального авторитета Вани Харитонова. Р., то ли правая, то ли левая рука Харитона, стоял на фото с бультерьером у ноги, оба, человек и пес, улыбались и да, были страшно похожи. Чуждую заразу к тому моменту давно разрешили обратно, и бывшие советские рукопашники, вольники и боксеры успели выбиться из рэкетиров в бригадиры, а некоторые даже в крупные бизнесмены, и вообще в силу увеличения цены и остроты вопросов в моду уже входили бывшие биатлонисты.