— Не знаю.

— Точно тебе говорю. Знаешь, кто был у Пушкина прадед? Настоящий псих. В припадке он убил свою жену и окончил жизнь в остроге. Дед у него тоже был псих. Однажды он уличил свою жену, бабушку Александра Сергеевича, в связи с французом-гувернером и запер ее в чулане, где она зачахла, а ее любовника приказал повесить.

— Сам Пушкин приказал повесить? — испуганно спросила Эля.

— Да нет, его дедушка сумасшедший.

— Нехорошо, молодой человек, оскорблять память великого поэта, — вдруг сказала старушенция, гид этот.

Оказывается, она все слышала и просто притворялась глухой, чтобы не отвечать на разные вопросы. Здорово это она придумала. Чешет себе и чешет о том, что знает, а если задают вопрос, на который не может или не хочет ответить, тут же притворяется глухой. Прежние гиды, которые были до этой старушенции, мне тоже не нравились. Некоторые, конечно, знали о Пушкине столько, сколько он, наверное, и сам не смог бы рассказать, но дело было в том, что все они говорили о нем, как о каком-то бесплотном, амебообразном и меланхоличном существе. Их послушать, так можно подумать, Пушкин только и делал, что с задумчивым видом расхаживал взад-вперед по окрестным лесам, слушая пение птиц, а потом садился за письменный стол и писал свои стихи. А ведь он был живым человеком! Пил вино, ел, ходил в туалет, страдал запорами (жаль, не довелось ему отведать «антизапористое» пиво «Толстяк»), приставал к деревенским девкам (всем известно, что Пушкин был страшным бабником) и, может быть, даже болел венерическими болезнями. Но разве нормальный гид будет об этом рассказывать? Да ни в жизнь! Только придурок вроде меня мог бы рассказывать ошалевшим посетителям музея-заповедника: здесь Александр Сергеевич мочился, здесь валялся в стельку, здесь он онанировал, вспоминая свою сладкую Наталью Николаевну, здесь думал о суициде, а здесь он вылизывал влагалище красивой и юной дочке зажиточного пасечника Ивана Вилянова.

В общем, расстались мы с этой старушенцией весьма недовольные друг другом. Она поковыляла в дом-музей, который был закрыт, на ремонт, что ли, а мы с Элей отправились бродить по имению. Я показал ей иву у пруда, которой больше двухсот лет. У этой ивы обломившаяся развилка, а ветки опускаются прямо в воду. У самой земли, сзади, давным-давно какой-то вандал перочинным ножом выцарапал на этой иве слова: «Здесь был Пушкин!» Надпись была на месте, и я тоже показал ее Эле. Особенно много таких надписей появляется после экскурсий школьников и пэтэушников. Все деревья и скамейки в беседках сплошь в этих словах: «Здесь был Пушкин!» Кощунство, конечно, но дуракам разве докажешь? Работники музея уничтожают эти надписи, а потом они появляются снова. Про надпись на иве они, видимо, ничего не знают, иначе давно бы отковырнули вместе с корой.

А вообще-то здесь все напоминает о Пушкине, так или иначе все к нему сводится. Вот и сейчас какой-то парень с унылой физиономией надумал фотографироваться рядом с ивой, а когда его девушка навела на него объектив и спросила: «А кто улыбаться-то будет?», он угрюмо буркнул: «Пушкин». Получилось смешно, хотя он наверняка и не думал шутить. Мы с Элей фыркнули, и девушка с фотоаппаратом тоже рассмеялась, а этот унылый парень даже не улыбнулся. Веселый тип, нечего сказать.

Вода в пруду была очень грязная и цвела. Несколько ребятишек возились у берега в тине, рядом с ними плавала автомобильная камера. Каждое лето здесь купаются ребятишки, иногда — взрослые. Странно, но никого не прогоняют из этого заповедного пруда.

— Искупаемся? — спросил я Элю. Спросил просто так, а она сразу согласилась и стала раздеваться.

Пришлось раздеться тоже. Лысый, страшный, как сказала бы моя тетя, в широченных семейных трусах, я полез за Элей в тину. Она шла впереди, и на ней были только узенькие красные трусики. Фигурка у нее была очень даже ничего. Ребятишки перестали плескаться и дружно принялись пялиться на ее голую грудь. Что с них взять? Было бы мне, как им, лет по девять-десять, я тоже бросил бы все дела и стал пялиться на голую девичью грудь. Сами понимаете, в их возрасте — это диковинка.

— Да-а, — сказал я. — Видел бы тебя сейчас Александр Сергеевич.

— Думаешь, я совсем без комплексов? — спросила Эля. — Просто у меня нет купальника.

Мы поплыли на середину, где вода была чище, и я почему-то здорово возбудился, плывя рядом с Элей. Наверное, потому, что иногда она поворачивалась на спину, плыла на спине, и ее грудь заманчиво блестела от воды и солнца. Я представлял, что плыву рядом со своей кошечкой, протягивал к ней под водой руку, касался ее ягодицы или плеча, и это прибавляло желания. Эля смеялась и пыталась отплыть от меня подальше.

— Роберт, ты утопишь меня! Я совсем не умею плавать!

— Плывешь же, вон как здорово.

— Ага, здорово, кое-как, а не здорово. Не подплывай, прошу, близко!

— Не бойся, если будешь тонуть, я тебя спасу. — Спасу. Вот чудак. Честно говоря, и сам пловец неважнецкий. В ванной торчать день-деньской — это да, умею, но случись куда-нибудь плыть, скажем, метров сто, и на третьем десятке пойду на дно, как топор. Самого хоть спасай.

— Лучше не топи меня, — сказала Эля, — тогда и спасать не придется.

— Думаешь, я правда спасти могу? Я сам хуже топора плаваю.

— Не смеши, Роберт!

— Тогда буду тебя страшить. Представь, что сейчас зеленый и раздувшийся утопленник пытается схватить тебя за ногу, чтобы утащить на дно. Он все ближе и ближе…

— Прекрати, Роберт! Ты сам, словно утопленник, тянешь ко мне свои зловещие щупальца… Блин, точно утону! — Эля поплыла к берегу, я за ней, а когда можно было встать на ноги, я обнял ее под водой и прижал к себе, к твердому и горячему жалу. Эля была сейчас очень хорошенькая, улыбалась, на волосах у нее блестели капельки воды, и все такое.

— Ты хочешь меня, Роберт? — спросила она.

— Как ты догадалась?

— А вот так! — Эля взяла в руку мое жалкое жало, стала ласкать его, а я под водой ласкал ей грудь. Соски были очень твердые, Мы стали целоваться, а потом я стянул с нее трусики, и она сама, чуть присев, поместила мое жало туда, где ему надлежало быть. По крайней мере, сейчас.

И мы стояли с ней по шею в этой грязной воде и занимались сексом, а ребятишки смотрели на нас и, наверное, думали, что мы просто целуемся. Кончил я прямо в Элю, но яд, наверное, все равно вытек из влагалища и пошел на корм рыбам.

Когда через несколько минут мы выбрались из пруда, ребятишки сидели на корточках возле нашей одежды. Хитрецы ждали Элю, чтобы вблизи получше разглядеть ее мокрую грудь. У одного мальчика в руках была удочка. На шее у него болтался деревянный крестик (видимо, все еще верил в несуществующего Бога), а волосы были выгоревшие от солнца, как у всех деревенских ребятишек.

— Что, есть здесь рыба? — спросил я. Сам знал, что ни черта здесь нет.

— Нету, — ответил мальчик с удочкой. — Одни лягушки и головастики. И пиявки.

— Врет он, — сказал другой мальчик. — Рыба здесь есть, мальки одни, синтявки, а он большую мечтает поймать. Но больших тут нету, — был этот мальчуган большеголовый, темноволосый и кудрявый. Не иначе потомок Пушкина. — А вы что, рыбу собрались здесь ловить?