Основательность особняка, этих лестниц: и мраморной, и деревянной, этих бесшумно открывающихся тяжелых дубовых дверей будто бы подчеркивала основательность и надежность самой жизни. Это ощущение нравилось Ингриде. Настолько нравилось, что, переживая и задерживая его в своих мыслях, она начинала чувствовать себя здесь хозяйкой. Но только себя. Клаудиюс словно появился здесь позже и только по ее желанию и с ее разрешения. Клаудиюс появился как садовник и садовником оставался.

Каждая спальня на этом этаже имела свой цвет и свой стиль. Их роднили только одинаковые двери, из-за которых можно было легко перепутать спальни, если бы только не бронзовые таблички с женскими именами: «Элизабет», «Корнелия», «Марго», «Жаклин», «Розмари», «Ханна»…

Она прошла вдоль коридора, читая имена на табличках и надеясь дойти до таблички с именем «Ингрида». Но последняя спальня носила другое имя – «Беатрис». Напротив нее за маленькой дверью в просторной кладовке лежало чистое постельное белье. Ничего белого. Простыни и пододеяльники изумрудного, бордового, синего и всех других возможных цветов и их оттенков. Приятные, нежные на ощупь.

В спальне «Элизабет» – зеленая обивка стен над деревянными панелями и такие же зеленые гардины. Ингрида вытащила из открытого шкафа комплект белья изумрудного цвета. Вернулась к «Элизабет». Опустив белье на кровать, присела к изящному туалетному столику и посмотрелась в зеркало. Снова ощутила себя здесь хозяйкой. Не спальни, а всего дома. Эта спальня предназначена для гостей, а не для хозяйки. Спальню хозяев она видела. Она – единственная по другую от лестницы сторону коридора. Большая, с кроватью, накрытой балдахином, с двумя накроватными столиками для завтраков из красного дерева, лежащими, как им и положено, на кровати по центру.

Ингрида представила себя на той кровати. Под спиной две большие подушки, чтобы удобно было полусидеть, на ногах поверх одеяла этот маленький прямоугольный поднос-столик, к нижней части которого присоединен неглубокий, неплотно набитый чем-то, похожим на горох, мешочек. И благодаря этой «подушке» поднос очень легко выравнивать. А на нем кофейник из серебра, такая же сахарница, тарелка с горячими булочками, фарфоровая кофейная чашка на блюдце. И запах кофе…

Ингрида застилала спальню «Розмари», когда из коридора ее окликнул Клаудиюс.

– А не слишком ли мы долго работаем? – спросил он, хитровато улыбаясь.

Потом заглянул внутрь.

– Ничего себе! – вырвалось у Клаудиюса. – Живут же люди!

– Не живут, – успокоила его восторг Ингрида. – Когда-то жили! А теперь, видишь, вся эта красота принадлежит случайному человеку. А пользоваться ею будут его друзья!..

– Ну, пользоваться ею могут не только его друзья! – возразил Клаудиюс. Обнял Ингриду и поцеловал ее в губы. – Мы тоже имеем право!

– И кто нам дал такое право? – ехидно поинтересовалась Ингрида.

– Ну, например, я!

– Ну, если ты такой добрый! – Ингрида тоже обняла Клаудиюса, поцеловала его.

– А какая спальня тебе больше всего понравилась?

– «Беатрис», – ответила девушка.

– Покажи!

Они зашли в последнюю спальню, напоминавшую огромную темно-синюю шкатулку. Даже потолок здесь окрашен был в голубой цвет и на нем особой оранжево-желтой краской в правильном небесном порядке изображены были планеты и звезды.

– Я ее еще не застелила, – Ингрида кивнула на кровать с балдахиновой надстройкой, по краям которой вниз, но не до самой кровати, опускались сужающие мир спящих атласные синие крылья, так же как и потолок, украшенные звездами и планетами.

– Давай помогу! – предложил Клаудиюс.

Они застелили кровать вдвоем. Легко и быстро. На синюю в звездах простыню опустилось одеяло в синем в звездах пододеяльнике. Две большие и удивительно мягкие подушки заняли место в изголовье широкой кровати.

– Вот, – сказала Ингрида, сделав шаг к окну, любуясь этой кроватью с балдахином, как необыкновенным произведением искусства.

– Давай, ты сегодня будешь Беатрис, а я… – Клаудиюс замолк, оборвал свою мысль, задумался.

– А тебя не будет, – Ингрида усмехнулась. – Если я Беатрис, то это просто моя спальня. Моя и только моя. Там, на двери, нет другого имени…

– И что, ни одного мужского имени? – с сомнением спросил растерявшийся из-за услышанного Клаудиюс.

– Ни одного! Спальни передаются только по женской линии, – пошутила Ингрида, смягчив голос, добавив в него сахара. – И только хозяйки спален решают: кого в них впускать, а кого нет.

– Но Беатрис меня впустит? – Клаудиюс снова оживился.

– Если ты ее хорошо попросишь!

– А как ей нравится, чтобы ее просили?

– Обычно просящий должен стать на колени, с любовью посмотреть на Беатрис и десять минут теплым шепотом признаваться ей в своих чувствах.

Клаудиюс опустился на колени и обратил к Ингриде свой взгляд, наполненный, правда, больше просьбой пожалеть, чем любовью.

– Ну, – Ингрида сама перешла на шепот, – шепчи погромче!

– Десять минут?

– Влюбленные часов не наблюдают, – ответила Ингрида, опустилась на пол, села напротив Клаудиюса в позе человека, готового превратиться в сам слух.

Клаудиюс придвинулся к ней, обнял, уткнулся носом в ее висок и зашептал прямо в маленькое округлое ушко, то и дело дотрагиваясь губами до серебряной сережки с маленьким ромбиком аметиста. Зашептал: «Милая, любимая, нежная, строгая».

– Пойди занавесь окна! – наслушавшись теплого шепота, нежно проговорила Ингрида.

Клаудиюс бросил взгляд на окна спальни. За ними уже угас день, предвечерняя серость готовилась стать темнотой.

– Там уже вечер! – прошептал он.

– Все равно занавесь! Я не хочу, чтобы чужой вечер заглядывал в наш!

Клаудиюс нехотя поднялся с колен.

Их ночь со вторника на среду оказалась удивительно долгой и нежной. Только один раз около десяти вечера он сходил в их маленький домик из красного кирпича за чаем и гранатами. И послушно «посидел» в скайпе, пока заваривался чай. Но ни Артур, ни сам господин Кравец в этот вечер общаться с ними не захотели. Словно чувствовали, что могут оказаться «третьими лишними».

Солнце этим утром приятно слепило глаза. И воздух казался по-весеннему прогретым, несмотря на то что зима еще продолжалась. Последние дни своей серостью только добавляли беспокойств в мысли Андрюса, хотя всякий раз эти мысли начинались вроде бы радостно – с раздумий о будущем ребенке, чье появление через семь-семь с половиной месяцев радикально изменит их жизнь. Через семь месяцев наступит осень. Осень – это время сбора плодов, сбора урожая. Франция будет праздновать Божоле, а их с Барби увлечет, накроет с головой забота о другом урожае, от которого тоже будет пьянить – пьянить от бессонных ночей и приятной, но реальной усталости. Странно, что Андрюсу воображение так легко и конкретно рисовало будущую осень!