Ну и ладно. Не всё сразу. Хотя столько ещё вопросов крутится у меня в голове, но я сказала самое главное. А с остальным… в конце концов у меня есть ещё минимум две недели, когда никто не будет держать меня на коротком поводке у ноги. И Величеству, конечно, ох как не понравится моя инициатива… Но я же теперь точно знаю, чем смягчить его гнев?

— Марго мне! — на ходу отдаю я приказ Фелисии. — Обед тоже в комнату, — но потом возвращаюсь. — А доктор ничего не велел мне передать?

— Да, Ваша Милость, я сейчас принесу, — убегает старшая камеристка и возвращается с ларчиком, запечатанным сургучной печатью с буквой «Ш».

Я срываю печать, оставшись в комнате одна.

Три флакона из стекла разного цвета. Три! Я расставляю их на столе. И по запаху догадаться от какого снадобья у меня вырастут рога, от какого копыта, а от какого хвост — явно непосильная задача. Хотя вот это, в пузырьке из аптечного оранжевого стекла, пахнущее грязной ладошкой Карла и грибами, кажется мне знакомым.

— Вот же лысые ёжики, кошки-матрёшки, — ругаюсь я, сверяясь с приложенной инструкцией. — Чистая сон-трава, чистая сон трава! — передразниваю фея. — Насморк бы тебе вылечить, Карлуша, — растираю на пальце каплю «чудо-антибеременина».

Светится, зараза! Ещё как светится! Не ядовито-жёлто-зелёным, а чисто жёлтеньким. Если смешать с сон-травой, то и не заметишь. В общем, Гошке беременность точно не грозит после такой дозы. А вот Катьке подсунули сразу и «сыворотку правды» и «защиту от наследников» в одном флаконе. А лекарь-атеист, не верящий ни в магию, ни в Ога, ни в Орта, растирая эти корешочки, чтобы любовницы Его Неутомимости не беременели, и не подозревает, что тут магия на магии и магией погоняет.

«До чего ж вы мне все дороги!» — отставляю я ларец, освобождая место для обеда. И долго и тщательно мою руки, чтобы избавиться от запахов шампиньонов и сырости, что, казалось, намертво въелись в руку.

Вот узнаю кто мне это подсунул, лично изрублю в капусту, хоть даже махать придётся крошечной фейской шпажкой.

Но война войной, а обед по расписанию. После еды я всегда добрее. Глядишь и в морковку изрублю, или в брюкву. И во время моих высокоинтеллектуальных размышлений о том какие ещё я знаю корнеплоды и врывается Маргарита.

Врывается, когда я уже выпила бокальчик вина, оставшегося после визита Его Королевской Нежданности, закусила с чувством какой-то котлеткой и подобрела настолько, что задумалась даже о способах нарезки.

«Редька пластами, редька с хвостами, редька тёртая».

А Марго именно врывается, без стука, но так поспешно захлопывает за собой дверь, словно за ней гнался, как минимум, рой саблезубых пчёл.

Щёки пунцовые. Грудь из выреза вздымается как перестоявшее тесто. Прижав к ней руки, чтобы, видимо, эта опара не сбежала, она упирается затылком в дверь. А в руках у неё такие же взлохмаченные ромашки.

Зуб даю, сорванные на той же клумбе, где пасся, как молодой телок, и мой несостоявшийся ухажёр. Даже даю второй зуб, что Барт за ним это и подсмотрел. Романтики, блин. Ботаники.

— И чего дрожишь, как трепетная лань? — А ведь бокальчик назад, я бы сказала «как испуганная корова». Но после перенесённых волнений человеколюбие во мне уже движется к критической отметке, а потому я машу ей призывно рукой: — Иди налью!

— Я думала у меня сердце из груди выпрыгнет, — аккуратно складывает она на краешек стола свой общипанный букет и плюхается на стул.

— С почином! — подаю ей бокал. Надеюсь, хоть генерал там не в обмороке? И глядя, как она лакает винище, словно добиралась до меня сорок дней по пустыне, только усмехаюсь. — Понравилось?

Она осматривается, словно не находя подходящего ответа. И всему-то их надо учить! Хорошему, плохому.

— Пипец как? — подсказываю я.

— Пипец!

— А бровями? Бровями вот так делал? — приподнимаю и опускаю я свои. — А в ухо дышал?

— Какое ухо! — заглянув в пустой бокал, протягивает его снова. — Сунул мне свои ромашки и дёру. Но, пипе-е-ец, — плохому учится она как-то слишком быстро, — как же он на меня смотрел! Меня… — и снова подходящее слово не идёт ей на ум, когда она демонстрирует трясущиеся руки.

— Колбасит, блин?

— Меня, блин, колотит как в маслобойке.

«Ну-у, на троечку», — соглашаюсь я с местным наречием.

— Держись, казак, атаманом будешь! — наливаю ей вина.

— Как странно, что о том мире ты так много всего помнишь, а об этом ничего, — ставит она на стол пустой бокал. И выдаёт это невинно, без подвоха, без намёков, но…

Упс! Кажется, я палюсь.

— Ага, я ещё зиму помню. Зима! Зима! Страшная зима! — кошу под дурочку, то есть под Катьку, изображая чудище.

Рассмеявшись, Марго просто отмахивается. И к счастью, её единственная извилина сейчас занята подаренными Бартом ромашками.

— Ты давай закусывай, — пододвигаю я ей тарелку, — да будем разбирать подарки. Ты разбирать, а я записывать всё, что известно тебе о дарителе. Идёт?

— Конечно, — она подскакивает, словно я отдала приказ, засовывая на ходу в рот кусок котлеты. Вся кипящая жаждой деятельности. Вдохновлённая. Окрылённая.

Эх, где мои двадцать пять! Где мои ощипанные ромашки!

— Сядь ты! Это потом, — переставляю я на край стола тарелки, и вручаю ей оранжевый флакон. — Сейчас нюхай вот это!

Святая простота помахивает над открытой крышечкой рукой, словно я предложила ей духи, потом подносит к носу и морщится, недоумевая.

— Есть у тебя что-то, что пахнет так же? Может, раз в месяц, — сверяюсь я с инструкцией по применению, — тебе дают что-то напоминающее это по запаху? Какой-нибудь грибной отвар? Ты вообще грибы любишь?

— Нет, но в Белом доме нам готовили грибы. Особенно в постные дни.

— И все их ели?

— Хочешь, не хочешь, когда только их готовят три дня подряд… — она останавливается, словно что-то вспоминает.

— Кто-то грибочки кушать не хотел?

— Нет, таких не было, но я… — она виновато пожимает плечами, — я люблю трюфеля. И Его Величество…

Не экономил на своей наложнице? Ты подумай, какой щедрый!

— И когда у нас по графику в меню трюфеля?

Она кидается к моим бумагам, чтобы найти среди них составленное меню.

— Скажи, Марго, а у вас в Белом доме красные дни календаря у всех рабынь любви случайно не в одно и то же время шли?

— Почти. Да, — всё ещё перебирает она бумаги. — Особенно у тех, кто там уже долго. А ты откуда знаешь? — удивляется она.

— Синдром французского борделя, — пожимаю я плечами. Чего я только не знаю! И главное, хрен его знает, откуда. — Некий псевдонаучный факт, когда у совместно живущих самок со временем синхронизируются месячные.