а остальные по десяткам, и начать одиночное учение, — заключил фельдфебель и отправился пить чай восвояси.

Рота разделилась по комнатам на отряды, человек по 15–20; десяточные ефрейторы выступили вперед.

— Смир-р-рно! — скомандовал своему десятку ефрейтор Пахомов.

Кантонисты вытянулись в струнку.

— Равняйся!

Все выравнялись. Ефрейтор зашел с правого фланга, взглянул — хорошо; с левого — тоже.

— Глаза напра-во!

Мигом голов двадцать повернулись.

— Пря-мо!

Глаза опустились прямо.

— Глаза нале-во!

Один опоздал.

— Это что! Что ты о деревне, что ли, думаешь во фронте? — говорит ефрейтор и начинает драть провинившегося за волосы. Кантонист искривляет физиономию, пищит, ежится, а ефрейтор приговаривает: — Что? Верно, против шерсти? Против шерсти, а? Помни, что стоишь во фронте, а не за сохой, помни. Пол-оборота напра-во!

Кантонисты повернулись на пятках.

— Во фронт!

Кантонисты исполнили и это,

— Пол-оборота нале-во! Во фронт! Шеренга напра-во! На руку дистанция.

Кантонисты отодвигаются и, накладывая руки на правые плечи впередистоящих кантонистов, вскоре же опускают их по швам.

— Тихим учебным шагом в три приема, ра-а-а-аз!

Кантонисты медленно и осторожно выдвигают вперед левую ногу, держась на одной правой и стараясь не шаркнуть об пол.

— Хорошенько вытянуть носок! Корпус держать прямо, грудь вперед; Хохлов, подбери брюхо, чай, не мужик.

Ефрейтор обходит шеренгу, внимательно оглядывает каждого, все ли в нем исправно, потом возвращается на середину, шага на четыре от шеренги.

— От-ставь.

Ноги мгновенно убираются на свое место.

— Ра-а-аз…

Ноги вновь выдвигаются.

— Дв-ва-а…

Ноги плавно поднимаются вверх до тех пор, пока сравняются с животом.

— На ноге не дрожать, корпусом не шевелить, руками не болтать.

Ефрейтор опять обходит шеренгу, но у кого-то нога от долгого держания на весу затряслась сильней и сильней, а потом опустилась на пол.

— Ты, р-р-разбойник, не хочешь стоять? Стоять не хочешь? Я тебе задам.

Мгновенная расправа.

— Дв-ва-а…

«Разбойник» поднял голову.

— Три!

Шеренга живо опустилась на левую ногу.

— Ра-а-аз! Два-а-а! Ра-а-аз! Два-а-а!

И попеременно поднимаются на воздух то правые, то левые ноги.

— Тихим учебным шагом в два приема, ра-а-аз!

Левые ноги прямо поднялись вверх.

— Два-а-а!

Ноги опустились.

— Не шевелиться!

— Тихим учебным шагом в один прием, ра-а-аз!

Все мгновенно подняли ноги и протяжно сделали шаг вперед.

— Ротный командир! — раздалось издалека.

— Во фронт! — скомандовал ефрейтор. — Хорошенько откашляться, подтянуться, выравняться.

Фельдфебель выскочил из своей коморки, подбежал к ротной канцелярии, схватил какую-то бумажку и поспешно направился было навстречу ротному.

— Таврило Ефимыч! — остановил его ротный писарь Бобров. — Рапортичка-то ведь не подписана…

— Сто раз, кажется, я тебе, шмара проклятая, приказывал подписывать за меня самому, а ты? Не умничай лучше да не толкуй о том, что до меня не касается. Уж я когда-нибудь спущу тебе шкуру, непременно спущу. Подпиши!

И фельдфебель бегом пустился к ротному.

В комнату роты вошел средних лет толстый рыжий офицер; лицо его было без всякого выражения, дряблое, отвислое, только быстрые серые глаза его как-то дико светились. Это был капитан Живодеров. Происходил он из дворян, воспитывался в кадетском корпусе, служил в заведении лет 15–20 с прапорщичьего чина и между офицерами считался старшим и даже пользовался почетом.

— Здравствуй, — процедил сквозь зубы Живодеров фельдфебелю, когда тот отрапортовал ему о благополучии.

— Желаю здравия, ваше благородие.

— Здорово, ребята! — обратился Живодеров к кантонистам.

— Здравия желаем, ваше б-родье! — гаркнули кантонисты во весь голос.

Приветствие «Здравствуй», а не «Здорово» означало хорошие интимные отношения между здоровающимися. С такою фамильярностью ротные обыкновенно обращались только к фельдфебелям.

— Продолжать ученье, — произнес Живодеров, направляясь дальше.

— Не угодно ли вашему благородию трубочки покурить? — вкрадчиво предложил фельдфебель.

— Пожалуй, — согласился Живодеров и пошел в фельдфебельскую комнату, где выпил из знакомого ему глиняного кувшина изрядный стаканчик-другой, и, сделавшись значительно веселее, вышел к учившимся.

— Шеренга, напра-во! — командовал ефрейтор.

— На пять шагов дистанция, скорым шагом мар-р-рш!

Все двигалось в стройном порядке, а ефрейтор громко держал такт, считая: раз-два, раз-два.

— Носок, носок вытягивать, — крикнул наконец Живодеров. — Я здесь!

Это «я здесь» коротко было знакомо кантонистам по своим тяжелым последствиям.

— Нале-во кру-гом! — поворачивал ефрейтор.

Кто-то споткнулся.

— Стой, — рявкнул Живодеров. — Розги здесь?

— Иванов, принеси розог! — передал фельдфебель ефрейтору.

— Отчего здесь нет? — спросил, побагровев, Живодеров. — Я сколько раз приказывал, чтобы во всех комнатах были розги? Ждать теперь? Смотри! — погрозил он фельдфебелю.

— Сегодня, ваше благородие, полковник изволили обещаться зайти, — оправдывался фельдфебель. — Потому я распорядился убрать для чистоты…

— Тут что хочешь может быть лишнее, но не розги. Это и полковник знает. Без розог нечего здесь и делать. Понимаешь ты… а?.. Понимаешь или нет?

— Точно так-с, ваше благородие.

— Эй ты, Фокин, вперед.

Помертвевший мальчик вышел из шеренги.

— Ну, как теперь его драть? — громко спросил Живодеров. — Как бы так, чтоб и ловчей и больней было? Не выдумал ли ты какого-нибудь нового метода? — отнесся он к фельдфебелю.

— Ежели угодно, прикажите ему, ваше благородие, взяться, не раздеваясь, за носки руками. Эдакого манера они шибко трусят…

— А?.. А?.. Возьмись-ка, любезный, за носки, — заговорил Живодеров.

— Простите, ваше благородие, никогда больше не заметите! — взмолился Фокин.

— Не будешь — твое счастье, сечь не буду. Ну, а теперь нагнись-ка. Ефрейтор, валяй!

Фокин повиновался, но после первого же удара выпрямился. Живодеров повторил приказание:

— За носки.

Фокин, получив удар, страшно завыл и опять выпрямился.

— Счастливая мысль, благая мысль. А, та-та-та! Брюки долой! Разденься — и за носки!..

Фокин плакал, медлил.

— Исполнить! — крикнул Живодеров другим кантонистам. Фокина хлестнули распущенными прутьями, но на этот раз он уже не только выпрямился, а грохнулся навзничь об пол.

— По животу теперь его, по животу: встанет. А, та-та-та! Хорошо, хорошо! А, та-та-та! Напал, напал-таки наконец на мысль! — неистовствовал Живодеров. — Проба хороша, отличная проба. За носки, за носки и взад и вперед, взад и вперед, брюхо тоже не жалеть. За носки!..

— Полковник идет! — доложил кто-то.

— Довольно, пока довольно! — произнес Живодеров и отправился навстречу начальнику заведения. Описанный способ наказания ему между тем так понравился, что он ввел его в частое употребление к невыразимому ужасу и отчаянию кантонистов.

— Открыть ящик вот этой кровати! — приказал начальник после обычного здорования. Он был маленького роста, круглый, белокурый, с серыми навыкате глазами, по фамилии Курятников.

В ящике обстояло все благополучно.

— Позвольте, капитан, узнать, отчего вон под тою кроватью пыль? — продолжал начальник, указывая пальцами вдаль.

— Не вижу, господин полковник, право, не вижу-с, — отозвался Живодеров. — Глазами, надо полагать, плох стал. Извините.

— Если вы не видите пыли, так я слышу от вас запах водки, понимаете, водки? Вы на учении, на службе — что же это?

— Виноват-с, господин полковник, виноват… для подкрепления… нездоровится что-то.

— Так надо, по-вашему,