Он закопал кошку и прут там же, в подвале. Пошел домой. Как следует, с мылом, вымыл в ванной руки, на которых нашел мелкие темные капельки брызг. И спокойно съел свою гречневую кашу с молоком.

В смерти не оказалось ничего таинственного и ничего ужасающего. По крайней мере в чужой смерти. Была кошка — и не стало кошки. А пусть не царапается!..

Наверно, в нем что-то переменилось. Потому что во дворе его бить перестали. Никто не задумывался, почему — просто перестали, и все! Но и водиться с ним перестали тоже.

Он держался особняком, у его бывших приятелей были свои занятия, у него — свои. Нет, он не стал каждый день убивать по дюжине кошек и собак, этого не было, но он постоянно думал, как он может убивать. Кошек. Собак. Своих обидчиков. В фантазиях все было еще даже менее страшно, чем там, в подвале. Он тыкал финки в животы своим врагам и выкалывал им глаза… Его очень сильно обидели, и поэтому он очень жестоко мстил. Но его обидели тогда, а свою месть он смаковал теперь.

Однажды, когда он возвращался из школы, он услышал визг тормозов и чей-то крик. На месте аварии он оказался одним из первых. В луже крови корчился сбитый машиной человек. Под ним, на асфальте, быстро расползалась темная, вязкая лужа. Он прерывисто, хрипло дышал, страшно закатывая глаза, пуская кровавые пузыри и дрыгая ногами.

Вокруг собиралась толпа.

— Боже мой! — причитали, ахали женщины, прикрывая лица ладонями. — Какой ужас! Тут же дети, уберите детей!..

Но его можно было отсюда не убирать, он был спокойнее этих женщин да и многих мужчин. Он внимательно и даже жадно наблюдал за умирающим пешеходом. Который умирал примерно так же, как кошка… Оказывается, все умирают одинаково — хоть они кошки, хоть люди…

Сбитый пешеход подергался в агонии и затих. Дальше смотреть было неинтересно. Он повернулся и пошел. И снова ел свою кашу, не испытывая при этом никакой тошноты.

После школы он стал лаборантом в мединституты, куда его по блату пристроила мать, которая считала, что так ему будет легче поступить. Он ухаживал за лабораторными животными и их же резал. Причем очень спокойно, давая фору иным студентам.

— Крепкая психика у этого парнишки! — удивлялись работники кафедры, наблюдая, как он распластывает очередную, которую сам же и выкормил, крысу. — И очень твердая рука. Хорошим хирургом будет.

Но в институт он не поступил и загремел в армию.

Где, учитывая его медицинский опыт, попал в военно-полевой госпиталь. А там с подъема до отбоя возил половой тряпкой и протирал шкафчики с лекарствами.

Но потом госпиталь послали в Афганистан — прочитали приказ о срочной передислокации и дали полдня на сборы. Врачи побежали прощаться с семьями, а приписанные к части солдаты быстро собрали и погрузили пожитки в уходящий на юг военный «борт». Оказывается, где-то там, в горах, душманы захватили и вырезали целый госпиталь, и командованию срочно понадобились медики.

В Афгане ему жилось даже лучше, чем на «большой земле» — службы он не видел и на боевые не ходил, постоянно болтаясь при санбате. И даже получал дополнительный паек и денежное содержание за то, что возился с «двухсотыми». Охотников на такую работу находилось немного, и как-то так получилось, что ею занялся он. «Двухсотых» стаскивали в стоящую на отшибе палатку, которая в документах именовалась «моргом». Их нужно было раздевать, обмывать, ворочать в гробах, запаивать в цинки. Что он и делал. И даже присутствовал при вскрытии, когда оно проводилось, ассистируя врачам.

— Молодец! — хвалили они его. — Тебе бы в медицинский…

Потом в санбате случилось ЧП — пропал спирт. Много спирта. Который всплыл где-то на «черном» рынке. Дело замять не смогли или не захотели, и в госпиталь нагрянули следователи. После недолгого дознания «козлом отпущения» назначили его. Может быть, потому, что из всех солдат он был к спирту ближе всего.

Военный трибунал вкатал ему год дисбата.

Но до него он не доехал.

На «губу», где он сидел с такими же, как он, бедолагами, ожидая отправки в Союз, заявился какой-то майор. Который посмотрел личные дела осужденных и кое с кем побеседовал. Беседовал он долго и обстоятельно, заставляя отвечать на многочисленные вопросы и заполнять какие-то бланки.

— Хочешь искупить вину перед Родиной? — поинтересовался он.

— А что нужно делать?

— Служить!..

Полтора десятка отобранных «дисбатовцев» отправили на север Афганистана, пообещав снять с них «судимость». Почти все они были отъявленными головорезами, осужденными за неуставщину и «причинение тяжких телесных повреждений» сослуживцам.

В части их определили в карантин.

— Не иначе на караваны пошлют! — пугали друг друга «новобранцы». — За душманами по горам бегать — это тебе не морды молодым квасить.

Но на караваны их не послали.

Пару недель погоняв на строевых и дав пострелять на стрельбище, распределили по взводам. Где все стало более или менее ясно.

— Завтра поедем к «духам» в гости, — сообщили старики-солдаты.

— Куда?

— Там увидите.

В обед подали «вертушки», куда погрузили личный состав, оружие и какие-то ящики. Летели довольно долго.

— Чего мы там делать будем?

— Проводить разъяснительные беседы, — хохотали старики.

Вертолеты сели, личный состав построили.

— Там — кишлак, дворов на двадцать, берем его в клещи и утюжим под ноль… — поставил боевую задачу взводный. — Вопросы есть?

Вопросы были, но не к взводному.

— Они, падлы, три дня назад здесь две наши машины сожгли и всех ребят положили, — объяснили старики. — Прощать такое нельзя, иначе они на шею сядут!

— А почему послали нас? — удивились новички. — Здесь же полно наших, они что, сами не могут с этим делом справиться?

— Дурак ты! Им же тут жить! Если их местные в лицо узнают и запомнят, тут такая резня начнется!.. А мы пришлые, с нас взятки гладки. Мы прилетели, а потом ищи нас!

Сели в грузовики. На подъезде к кишлаку вскрыли ящики. Там были гранаты.

Куда их столько?

Куда — стало ясно очень скоро. Старики распихали гранаты по подсумкам и карманам и, с «Калашниковыми» наперевес, вошли в деревню. Каждый шаг они сопровождали броском гранаты. Во дворах и домах раздавались взрывы.

— Ты что клювом щелкаешь? Видишь, дырка — бросай, пока оттуда не бросили!

Когда три отделения сошлись в центре, в кишлаке никого не осталось. Трупы афганцев стащили к одному из домов. Их набралось больше сотни.

— Маловато будет, — ворчали старики. — Надо, чтобы один — к десяти. За каждого нашего.

— А это точно они на колонну напали?

— А не все ли равно…