а Диоманде так сгорбился, что вот-вот из-под футболки вылезут крылья и раскроются.

– Еще я говорю им, как там красиво, в моей стране, как мне нравится там.

Марокканец задумался, глядя во двор. Иногда он вопросительно посматривает на меня, но ничего не спрашивает.

Диоманде предлагает сходить на ярмарку.

– Я постоянно слышу ее, – говорит он, – эту безумную музыку, и вижу огни над морем. Можем мы пойти?

Марокканец воодушевляется от возможности прогуляться в компании.

– Старый хрыч, – говорит он, – пойдем! Когда мы увидим огни, море, услышим музыку, все наши беды и волнения превратятся в песчинки.

Они настаивают, чтобы я тоже пошел. Тащат за обе руки к лестнице, отправляют наверх переодеваться.

Захожу в спальню. Афра уже оделась и сидит на краю кровати; на этот раз она плачет. Я опускаюсь перед ней на колени. Слезы темными реками струятся по ее щекам.

– Афра, что случилось? – спрашиваю я.

Она вытирает глаза тыльной стороной ладони, но это не помогает высушить их.

– С тех пор как я рассказала врачу о бомбе, не могу думать ни о чем другом. Я вижу перед собой лицо Сами. Вижу его глаза, смотрящие в небо. Что он чувствовал в тот момент? Было ли ему больно? О чем он думал, когда смотрел в небо? Знал ли он, что я там?

Беру ее за ладонь, но не могу держать слишком долго – по позвоночнику поднимается жар, растекаясь по шее и голове. Я отпускаю руку и встаю:

– Я пойду прогуляться с марокканцем.

– Но… я…

– Я пройдусь с ним и Диоманде.

– Хорошо, – тихо говорит она. – Хорошей прогулки.

Я все еще слышу ее слова, пропитанные грустью, даже когда мы идем по деревянному пирсу и заходим на территорию ярмарки, погружаясь в торнадо каруселей, горок и машинок.

«Хорошей прогулки», – эхом раздается в моей голове, пока Диоманде говорит про Берег Слоновой Кости.

– Море там кристальное, – произносит он, – не как это. Здешнее совсем как дерьмо. Нет! Море там как небо. Такое чистое! Можно увидеть под поверхностью всех маленьких рыбешек. Оно как стекло. А когда садится солнце, все кругом краснеет: небо, море. Вы должны это увидеть! Все красное.

Парень размахивает руками на фоне неба, и я вспоминаю картины Афры. Мы идем вдоль дамбы, совсем рядом с водой.

Заходим в пассаж и садимся в кафе. Здесь пахнет уксусом и шербетом. У марокканца в кармане мелочь, он покупает на всех ярко-красный напиток, чтобы мы думали о небе на Береге Слоновой Кости. Коктейль, наполненный толченым льдом, на вкус напоминает пластик с ароматом.

– Ты что-то тихий, – говорит мне Диоманде.

Его темные глаза, подсвеченные солнцем, приобрели теплый шоколадный оттенок.

– А какое море в Сирии? – спрашивает марокканец.

– Я живу возле пустыни, – говорю я. – Пустыня столь же опасна и прекрасна, как и море.

Мы долго сидим в тишине, глядя на воду, думая о домах, о том, что потеряли или оставили позади.

Идем обратно. Солнце садится за горизонт, на причале дует сильный ветер, и вся конструкция скрипит и шатается.

Вернувшись в гостевой дом, не нахожу Афры ни в гостиной, ни в кухне. Она в спальне, с влажным от слез лицом лежит на кровати. Держит в руке стеклянный шарик, перекатывая его пальцами. Иногда проводит им по губам или запястью.

Когда я захожу в комнату, Афра молчит, но стоило мне лечь, и она произносит:

– Нури, есть известия от Мустафы?

– Сколько можно об этом спрашивать? – говорю я.

– Сколько нужно. Мы здесь ради него!

Я ничего не отвечаю.

– Нури, ты потерялся в темноте, – говорит Афра. – Это факт. Ты совершенно потерялся в темноте.

Я смотрю в глаза жены, полные страха, вопросов и тоски. А я-то думал, это она затерялась, застряла в темных уголках своего разума. Но я вижу, что Афра живет настоящим, пытается дотянуться до меня. Я лежу, пока она не засыпает, потом спускаюсь вниз.

В гостиной сегодня тихо, марокканец расхаживает по кухне с телефоном, то и дело повышая голос. Диоманде принял душ после ярмарки и остался у себя в комнате. За обеденным столом несколько постояльцев играют в карты. Я сажусь за компьютер. В комнате мигает свет от телевизора.

Я быстро открываю почтовый ящик, пока не передумал. Мне пришло сообщение от Мустафы.

11/05/2016

Дорогой мой Нури,

выбрались ли вы из Афин? Я не могу сидеть сложа руки, не зная, в безопасности ли вы с Афрой. Надеюсь, что вы уже на пути к нам. Сегодня весь день лил дождь, и я скучаю по пустыне и солнцу. Но есть и хорошее, Нури, жаль, что ты не видишь этого. Здесь очень ярко, весной много пестрых цветов. Я только что отдал треть моих еженедельных мастер-классов волонтерам. Одна из них, сирийка, приехала сюда с матерью и сыном, другой, беженец из Конго, вспоминает, как собирал мед в джунглях, а студентка из Афганистана спрашивает, как ей завести свою первую королеву!

Сейчас у меня шесть ульев для демонстрации процесса пчеловодства, проект с каждой неделей растет. Эти пчелы очень нежные, не такие, как сирийские. Я могу собирать мед без защитной одежды – я знаю, когда они становятся агрессивными, меняется сама тональность их гудения. Интересно стоять среди них совершенно уязвимым, но так мы узнаём друг друга. Их жужжание прекрасно – эта песня переполнит твое сердце сладостью.

Но иногда она напоминает обо всем, что мы потеряли, и я всегда думаю о вас с Афрой. Надеюсь, что скоро получу весточку.

Мустафа

Я печатаю ответ и жму «Отправить».

Дорогой Мустафа,

мы с Афрой добрались до Великобритании. Мы здесь чуть больше двух недель. Извини, что не сообщил сразу же. Дорога была очень тяжелой. Сейчас мы живем в гостевом доме на самом юге Англии, у моря. Я должен оставаться здесь, пока не пройду собеседование и не узнаю, что нам предоставили убежище. Мустафа, я очень волнуюсь. Волнуюсь, что нас заставят уехать. Я так рад за твой проект. Жаль, что сейчас я не рядом с тобой.

Нури

Я думаю о прохладном тоне своего письма, о том, как долго пробыл здесь и не связался со своим кузеном. Приехал я ради Мустафы, сбежал из Афин благодаря надежде и силе воли, которые он подарил мне, но каким-то образом меня поглотила внутренняя темнота.

Я отправляю еще одно сообщение:

Мустафа, похоже, я нездоров. С самого приезда у меня рушится сознание. Мне кажется, я затерялся в темноте.