Несколько лет назад я присутствовала на похоронах, где викарий с начала до конца службы называл покойного чужим именем. И ни у кого в церкви не хватило мужества поправить этого идиота. Со скамей доносился нервный смех, даже вдова качала головой и улыбалась, хотя позже, на поминках, у нее нашлось что сказать священнику.

Особенно важны слова на надгробии. Для себя я уже подобрала:

«Здесь покоится Сьюзен Таунсенд, женщина — письменный стол».

Год назад мне пришла посылка из «Королевского национального института слепых» с магнитофоном для говорящих книг. Получив подарок, я чертовски разозлилась и отправила его назад.

— Я не слепая, а частично зрячая, — бушевала я, обращаясь к мужу. — Почему бы им не подарить эту штуковину тому, кто в ней действительно нуждается?

Этот абстрактный нуждающийся представлялся мне совершенно слепым, из тех, кто живет в полной темноте и знает лишь один цвет — черный. По отношению к слепоте я занимала абсолютистскую, сталинскую точку зрения, которой придерживается большинство населения. Реакция рефлекторная, основана на невежестве, а возможно, и на страхе.

Мое зрение ухудшалось медленно, почти незаметно. Газеты пылились непрочитанными, новые книги даже не раскрывались. Цвета тускнели, а мое кресло исподволь пододвигалось к телевизору. У мужа вошло в привычку читать вслух субтитры иностранных фильмов.

Мир частичного зрения стал для меня нормой. Как я уже писала в своей колонке, иногда случались конфузы: я не узнавала друзей, ударялась головой в витрину магазина, спотыкалась о бордюр. Но это все мелкие неприятности, над ними легко посмеяться и отмахнуться: «Слепая курица».

Но недавно, буквально на прошлых выходных, я ослепла на три четверти. В левом глазу лопнули мелкие кровеносные сосуды и вывели из строя сетчатку. Представьте себе толстую черно-красную паутину на линзе фотоаппарата — и вы поймете, что сталось с моим глазом.

В травматологии сказали, что сгусток крови, вероятно, рассосется недели за две-четыре. Лечения не требовалось, и самым целесообразным показалось купить очень темные очки. Из больницы на залитую солнцем улицу я вышла, опираясь на руку мужа; без него не добралась бы и до стоянки. В оптике по дороге домой я выбрала пару солнцезащитных очков «Дольче энд Габбана», хотя слово «выбрала» тут вряд ли подходит, так как я их не видела.

— Логотип на них не слишком большой? — нервно спросила я мужа, невидяще уставясь в зеркало на стене.

— Почти незаметный, — заверил он меня, не удосужившись сказать, что «Dolce & Gabbana» золотыми буквами выгравировано по обе стороны темно-коричневой оправы. Человек с нормальным зрением разглядел бы этот неприметный логотип с конца футбольного поля.

В черных очках, с ограниченно-зрячим правым глазом и незрячим левым, я не могла ни разглядеть что-нибудь как следует, ни читать или писать. По иронии судьбы, в понедельник после этого кровоизлияния (как его называют глазные врачи) я должна была ехать в Институт слепых в Лондоне, чтобы записать вступление к кассете с книгой «Адриан Моул: годы капуччино», которую готовит организация «Говорящие книги». В воскресенье я послала факс и отменила встречу, назначенную на десять утра.

В 10.20 в понедельник позвонили из Института слепых.

— Мы вас ждем, — сообщил вежливый молодой человек. Факса он не видел. Я объяснила ситуацию. Он посочувствовал и напомнил о магнитофоне, отвергнутом мною год назад. Не желаю ли я, чтобы его вернули?

Магнитофон прислали через два дня: металлическую коробочку с крупными кнопками и одним-единственным рычагом для воспроизведения и остановки. Проще не бывает. Говорящие книги приходили почти ежедневно. Теперь я читаю (точнее, слушаю) свои любимые произведения, в частности, «Кролика» Джона Апдайка, в четырех книгах. Эта история длится двадцать один с половиной час, ее убаюкивающе читает американский актер. Говорящие книги стали развлечением и приятным сюрпризом, избавив от необходимости нудно переворачивать страницы.

Почти месяц я бродила незрячей. За это время я совершила только одну дальнюю поездку (из Лестера до Паддингтона) и сочла ее утомительной, хотя была в восторге от того, что все-таки справилась. Прежде чем выйти из дома в тот день, я долго решала, брать ли с собой белую трость: очень не хотелось показаться совсем слепой. Вмешалась судьба. Внучки играли с тростью «в слепых», и она потерялась.

Глаз почти прозрел, я им вижу и пишу эту статью как обычно, толстыми печатными буквами. Но этот случай показал мне, что если когда-нибудь я навсегда лишусь зрения, то благодаря доброте друзей и совсем чужих людей смогу радоваться жизни — если не в полной мере, то хоть на три четверти, черт побери.

Ноябрь — месяц весьма непопулярный. Февраль тоже не вызывает особого энтузиазма, но его приход по крайней мере означает, что весна не за горами, что скоро распустятся почки и барашки успеют порезвиться в поле, прежде чем на столе появится мятный соус.

С ноябрем же дело дрянь. Богатый красками и лесными запахами сочный октябрь уступает место блеклой зиме. Дни короче, солнце почти не трудится вставать и заниматься своим делом. Холодно, но в наше время глобального потепления все же нет той стужи, как в знаменитые морозы моего детства, когда скучный поход в школу превращался в волшебное путешествие по ослепительно белому пейзажу, а каждый кустик, калитка и фонарный столб выглядели неповторимо, как дурнушка Джейн Эйр в сверкающем белом платье.

Мое правило — принимать сторону обделенных, поэтому скажу кое-что и в пользу ноября.

В зимней одежде я лучше выгляжу. Несколько слоев шерсти куда как больше к лицу человеку среднего возраста, чем полупрозрачные лоскуты, которые в ходу летом. Мне нравятся большие просторные пальто, массивные ботинки, шарфы и шерстяные колготки. Хотелось бы носить и вязаные шляпы, но я не осмеливаюсь с тех пор, как молодежь высмеяла меня за такую шляпку (в половине шестого вечера в сочельник 1996 года). Я ночами не смыкала глаз, все возвращаясь к этому происшествию: с чего это вдруг они решили издеваться над моей шляпой? В конце концов пришла к выводу, что в суматохе рождественских покупок могла ненароком надеть ее задом наперед или шиворот навыворот, а то и совместить оба варианта.

В ноябре я люблю возвращаться домой. На кухне всегда так тепло благодаря нашей «Ага». Правда, плита уже не объект для любования: она вся в царапинах и вмятинах, а сажи на ней столько, что ей уже явно не светит сниматься в кино на пару с Джоном Траволтой. Моей «Ага» вовек не попасть на страницы журнала «Ага мэгазин», разве что ее отдраит струей из брандспойта бригада рабочих в противогазах и скафандрах. Но она до сих пор исправно пышет жаром и куда гостеприимнее радиатора отопления.

В ноябре я могу растопить камин, а это одно из моих немногих хобби. В другой жизни, если бы судьбе было угодно, я запросто заделалась бы поджигателем. В пятидесятых годах все дети умели растапливать камины. Люблю вспоминать, как, сидя на коленях перед камином в нашем убогом домике, читаю «Новости мира», потом комкаю и кидаю в огонь, а поверх подбрасываю поленце, чтобы уничтожить шокирующие доказательства безобразий взрослых. Грех и пламя — головокружительная комбинация.