Я молча кивнула. Свекровь со страдальческим видом пила свой чай без кардамона. Опустив глаза, я наблюдала, как от лежащего на блюде риса поднимается пар.

— Ладно, — старуха поставила недопитую чашку на скатерть, — давай попробуем, что ты тут приготовила.

Я взяла ложку и стала накладывать рис ей на тарелку. Слипшиеся белые комки выглядели не очень аппетитно. Оставалась надежда на тушеные овощи. К тому же она, кажется, подслеповата, так что, может, не заметит, во что я превратила рис. Старуха недоверчиво попробовала то, что я положила ей на тарелку, и снова горестно покачала головой:

— Все остыло. Еда невкусная, когда она холодная. И рис должен быть рассыпчатым, а это… Даже не знаю, как назвать… Долго ты варила рис?

— Я… э-э-э… не знаю… не помню.

— Слишком долго. Слишком долго. А овощи, наоборот, не дотушились, жесткие. Шахназ! Шахназ! Иди сюда!

На пороге гостиной появилась Шахназ, брови у нее были вопросительно вскинуты.

— Да, ханум-джан?

— Девчонка совершенно не умеет готовить! Ты пробовала? Это же невозможно есть!

— Нет, ханум-джан. Она настояла на том, чтобы сделать все самой. А иначе я, конечно, приготовила бы для вас что-нибудь вкусное.

Я уставилась на Шахназ. До меня стало доходить, что она не так уж безобидна, как показалось вначале. Шахназ смотрела мимо, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я с трудом подавила желание залепить ей пощечину и опрокинуть на голову миску с рисом.

— Это неправда! Она велела мне готовить еду. А сама пошла кормить детей. Задолго до вашего прихода! — выпалила я все обвинения разом. — Она специально все подстроила!

— Вот именно этого я и боялась! — грозным голосом объявила Гулалай-биби. — Ты дикая, наглая, невоспитанная девчонка. Я хотела для моего сына достойную жену, а он выбрал тебя. Значит, придется заняться твоим воспитанием. А теперь слушай внимательно, Рахима! Ты будешь делать все как положено. И учти, скандалов вроде того, что ты устроила у себя дома, здесь никто не потерпит. Сейчас я уйду, но запомни: я глаз с тебя не спущу!

Старуха поднялась и, вцепившись в плечо внука, потащилась к выходу. Когда дверь за ней с грохотом захлопнулась, Шахназ развернулась и, тряхнув волосами, тоже ушла к себе в комнату, хорошенько саданув дверью. На ее лице сияла довольная ухмылка. Она подставила меня, стравив со свекровью.

«Мама-джан была права: все только начинается!»

Вечером, застав Шахназ на кухне, я задала ей прямой вопрос:

— Скажи, зачем ты это сделала?

— Сделала что?

— Ты специально все подстроила. А потом еще и наврала ей.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

Я вспомнила одну из любимых поговорок тети Шаимы: «У лжеца плохая память».

— Не расстраивайся, Рахима, ты скоро всему научишься. Смотри, я же научилась.

Шахназ была клубком противоречий. С одной стороны, она злилась на меня: мало того что дом, в котором ее поселили, был самым маленьким — не то что у двух старших жен, — так теперь ей приходилось еще и делить его со мной. Мало того что детей у них было больше, чем у нее, так еще и свекровь относилась к старшим женам лучше, потому что сама выбирала их для сына. Шахназ и меня Абдул Халик нашел сам, мать его выбор не одобряла. С другой стороны, Шахназ, запертая в четырех стенах, как и я, чувствовала себя одиноко. Как и я, она скучала по родным, которых не видела с самого дня своего никаха. Так что бывали дни, когда Шахназ огрызалась на меня с утра до ночи, а иногда, наоборот: она вдруг становилась разговорчивой и могла часами сидеть на кухне, болтая со мной, словно с лучшей подругой.

В один из таких дней Шахназ разоткровенничалась.

— Знаешь, почему Гулалай-биби не любит тебя? — спросила она.

— Потому что я плохая жена?

— Нет, — усмехнулась Шахназ, — хотя это подливает масла в огонь, но дело в другом. Она хотела, чтобы Абдул Халик женился на дочери ее младшего брата.

— А почему он не захотел жениться на своей двоюродной сестре?

— Он хотел, по крайней мере, так все говорили. Но вдруг передумал, принес извинения дяде, а вскоре мы узнали, что назначен другой никах. Ну а потом он привез тебя. Семья Гулалай-биби страшно разочарована, они-то надеялись, что вот-вот выдадут дочь замуж.

Я знала, что мне нельзя доверять Шахназ и что пускаться в откровения с ней тоже не стоит. Но, кроме нее, мне не с кем было поговорить. Поэтому в дни перемирия я с удовольствием слушала ее болтовню. Практически все время мы были вдвоем. Сын Шахназ, Маруф, быстро привязался ко мне, и мы часто играли с ним — я учила мальчугана, как правильно бить по мячу. Шахназ с недоверием поглядывала на меня, словно ожидая какой-нибудь непристойной выходки.

Довольно часто я действительно все делала не так. Не так сидела. Не так готовила. Не так убирала дом. Я же чувствовала себя неудобно в длинных юбках, они стесняли движения, путаясь в ногах. Мне не нравилась моя растущая грудь. Иногда я снимала лифчик, который мама-джан купила мне перед свадьбой, и стягивала грудь полотенцем, словно надеясь таким образом остановить происходящие с моим телом изменения. Больше всего мне хотелось снова ходить в школу и носиться с друзьями по улицам.

Свекровь являлась к нам чуть ли не каждый день. Если дом, по ее мнению, был недостаточно хорошо убран, Гулалай-биби первым делом принималась выкручивать мне ухо, затем заставляла брать тряпку и под ее бдительным присмотром мыть полы во всех помещениях. Шахназ без зазрения совести все промахи валила на меня, свекровь с готовностью верила каждому ее слову и еще сильнее драла меня за уши.

Абдул Халик поддерживал мать и с не меньшим усердием пытался сделать из меня хорошую жену. Я ненавидела в нем все: его лицо, его желтые зубы, его дыхание на моей шее, его жесткую бороду, царапающую мне щеку. Иногда я пыталась вывернуться из его объятий, вспоминая, как это делают бойцы тхэквондо. Но чем сильнее я отталкивала его, тем крепче он сжимал меня. И хуже всего была отвратительная ухмылка на его лице. Как будто бы мое сопротивление доставляло ему удовольствие. Наверное, этому не стоило удивляться: в конце концов, он был полевым командиром, человеком войны.

Я ненавидела ощущение его абсолютной власти надо мной. Как часто я лежала без сна ночи напролет, свернувшись калачиком на своей половине кровати, и тихо плакала, мечтая лишь об одном: чтобы поскорее наступило утро и