— У вас случайно нет ключа от его квартиры?

— Да, да, конечно, есть, — отвечает она.

— Мы могли бы заглянуть?

— Одну минуту, я вам помогу.

Она спускается, нервно теребя беспокойными пальцами складки на блузе. Встретиться со мной взглядом она не решается. Нерешительно она произносит:

— Когда мы только познакомились с сеньором Давидом, мы сочли его таким приличным человеком. Поэтому и позволили и дальше снимать здесь квартиру. Конечно, потом мы узнали, что он был всего-навсего Marrano. Он заверил нас, что съедет к концу этого месяца.

Какой же жалкий способ она избрала, чтобы отгородиться от своего квартиросъемщика. Мануэль говорит ей ободряющим тоном:

— Он был местным хазаном, знаете?

Он произносит это слово по той причине, что подозревает — как и я сам, — что женщина напугана из-за собственных еврейских корней. Он использует слово на иврите «хазан», чтобы дать ей понять, что и мы тоже знаем иврит — и мы новые христиане, не имеющие намерений причинить ей вред.

В силу сходности созвучия женщина, тем не менее, принимает «хазан» за португальское слово, обозначающее дурное предзнаменование или неудачу, azango. С жаром кивнув, она взволнованно подтверждает:

— Да, да, ваше превосходительство совершенно правы — все евреи azango!

Неделю назад мы бы посмеялись над ее невежеством. Теперь же мы глубоко вздыхаем, словно собираемся с духом перед битвой, которая может длиться всю нашу жизнь.

Подстегиваемая снисходительностью, которой, как она думает, она от нас добилась сама, женщина бежит открывать дверь.

— Готово! — провозглашает она, когда замок щелкает. Как только распахивается дверь, нам навстречу вырывается омерзительная вонь. Голосом, полным почтения, она говорит нам: — Если вы задержитесь всего на несколько минуточек, я буду вам безмерно признательна. — Лишь на мгновение она встречается со мной взглядом — Я не хочу показаться невежливой, дорогие господа, но звезды и планеты говорят, что сегодня нам лучше не впускать в дом незнакомцев. Я уверена, вы поймете меня.

Дорожка из потертой кожи ведет от двери квартиры господина Давида к остывшему очагу — всего в пяти пейсах по человеческим меркам. Но мы не решаемся ступить ни шагу: по всей длине коврика разбросаны уды и лютни из бесценной коллекции Давида, разломанные, с оборванными струнами. Цитра, обитая великолепнейшим розовым и вишневым деревом, словно агат, ограненный для музыки, разбита пополам и болтается на крючке для плаща, будто дохлый краб. Под ней небольшая кучка битого стекла и глиняных черепков, увенчанная завязанными на множество узлов филактериями, которым не суждено больше почувствовать пульс на чьей-либо руке. Домовладелица сурово тычет пальцем в нашу сторону.

— Вы должны были увидеть все это прежде, чем я наведу здесь порядок. У его фасоли начала отрастать плесневая борода, как у их раввинов! А вонь… Боже, его народ воняет, правда?

— Скажите мне просто, вы не видели его сабо? — спрашиваю я.

Она снова принимается теребить складки на блузе.

— Боюсь, я не слежу за такими вещами. Мы с ним не были дружны. На самом деле мы даже никогда…

Я направляюсь к его сундуку с одеждой, пока она бормочет что-то насчет отстраненной почтительности, на поддержании которой она настаивала в отношении «музыкального еврейчика», как она теперь называет Давида. Его сабо свалены вместе с кучей поношенных бархатных беретов времен короля Хуана. Посредством небольшого давления и тихих проклятий на иврите стельки отходят и из-под них выпадают три ключа. Домовладелица взирает на меня в изумлении.

— В течение четырех лет, — говорю я ей, — задолго до того, как вы переехали сюда, я изучал с Давидом наклонения в арабском и греческом прямо в этой комнате. Разве не заметно по моему запаху?

— А, я понимаю, — шепчет она, стараясь не дышать. Зависть, замешанная на восхищении, заставляет ее голос звучать глубже, когда она произносит: — Вы, люди, замечательно маскируетесь.

— Это не маскировка, — говорю я, — это магия!

Припомнив старый фокус, которому когда-то научил меня дядя, я показываю ей пустую ладонь, а потом вынимаю ключи Давида у нее из ноздри.

Она ахает и осеняет себя крестным знамением, грохается на колени, словно намереваясь прямо здесь творить молитву.

— Умоляю вас, не делайте мне ничего плохого, — стонет она, ее глаза наполняются слезами.

— Если «музыкальный еврейчик», — говорю я, — вернется, просто передайте ему, что заходил Педро Зарко.

— Да, сеньор, — отвечает она, покорно склоняя голову. — Но, боюсь, вам будет проще самому сказать ему об этом во сне сегодня ночью. Это единственный способ, с помощью которого его превосходительство сможет передать ему послание.

В микве сыро и скользко, какой-то дальновидный еврей забил все окна. Пока мы спускаемся, в кромешной темноте я теряю опору. Мое седалище имеет неприятное знакомство с острым краем гранитной ступени, удар отдается болью в раненом плече. Я вскрикиваю.

— Найду-ка я масляную лампу, пока ты не покалечился, — говорит Мануэль.

Он возвращается в сгущающиеся сумерки, прикрыв за собой дверь.

Пока я сижу в уюте черного одиночества, сгущаются сиреневые силуэты, чтобы потом распасться неверными тенями.

— Резец темноты придает форму нашим желаниям и страхам, — слышу я голос дяди.

И я жду. В обрамлении моего осторожного дыхания возникает образ юного Мордехая, в танце удалясь прочь. Какой-то скрип вырывает меня из грез наяву. Я вскакиваю. Шаги? Мое сердце выстукивает код предостережения. Внезапно перед глазами возникает дядя, голубая тень с вкраплениями золота, иллюстрация, запечатленная в моей памяти. На его лице написана нерешительность, печаль, словно он пытается уловить значение сложного стиха. Вместо того чтобы остановиться и поприветствовать меня, он продолжает двигаться вверх и постепенно тает в фальшивой ночи потолков, пока не исчезает полностью.

«Не обращай внимания, — думаю я. — Это не видение, это всего-навсего иллюзия».

Едва слышное дыхание где-то внизу заставляет меня двинутся вперед. Или это просто ветер вздыхает в невидимых щелях подземелья? Говорят, здесь около дюжины разных туннелей и переходов встречаются и выходят на поверхность — остатки подземной сети, построенной нашими предками в ожидании Мессии. По-португальски я обращаюсь к темноте:

— Judeu ou Cristao? — Наверное, это единственный вопрос, который теперь имеет хоть какое-то значение. Дыхание исчезает. — Я пришел с миром, — говорю я.

Выжидающее молчание возрождает мой страх.

Я решаю загадать темноте загадку: еврей поймет, о чем речь:

— Который из ангелов протягивает руки Аврааму?

Правильный ответ — «Разиэль»: и его имя, и имя Авраама в сумме составляют двести сорок восемь на иврите, языке, в котором буквы являются и цифрами. Руки Разиэля — знак подобия, связывающий два имени.