В дверях возникает Мануэль, одетый в отделанный черной бахромой алый плащ. Клинок меча, который он держит вертикально перед собой обеими руками, делит пополам его румяное молодое лицо. Он кажется мне очередным чудом в эту эру лжи, обременяющей нас всех: никто не мог бы и помыслить, что когда-то он был невероятно чувствительным мальчиком, чьи глаза становились влажными от легчайшего порыва ветра, вечно уставший после утомительной беготни по лесам за обожаемыми им бабочками.

Сейчас он раздувает грудь как фазан, рисует в воздухе букву йод кончиком клинка и деланно повелительным голосом говорит мне:

— Мне все равно, за какими долгами ты явился, но ты не получишь ничего ни от меня, ни от моей семьи!

— Можешь пойти и спеть эту песенку еще и козлам, — отвечаю я. — Побереги свою христианскую браваду для девственниц, которых ты соблазняешь в Йом Кипур. У меня с собой только это. — Вытащив свернутый рисунок из сумки, я бросаю его Мануэлю. — Взгляни, мой смелый и прекрасный крестоносец!

Мануэль встает на колени, осторожно поднимает с земли набросок. В ту же секунду в его глазах вспыхивает удивление. Словно я вручил ему украденную вещь, он спрашивает меня:

— Где ты это взял?!

— Сам нарисовал.

— Ты видел ее? — Он вкладывает меч в ножны и подбегает ко мне. Схватив меня за руки, словно мы вновь стали друзьями, он засыпает меня вопросами: — Где? Когда? Она жива?

— Мануэль, мне очень жаль… она погибла. Ее убили в нашем доме.

Стоит мне объяснить все, и его ладони холодеют. То, что он не верит мне, слышится даже в его дыхании. Либо дар обманывать у него в крови, либо он впервые узнал о ее смерти.

— Не может быть, чтобы это была она, — говорит он. — Даже твоя рука могла дрогнуть, рисуя глаза, линию подбородка…

— Она прачка или булочница? — спрашиваю я.

— Ни то, ни другое, — улыбается он. — Это не та…

Я достаю из сумки кольцо из переплетенных золотых нитей, и он выхватывает его у меня из рук. Уверенность исчезает из его голоса.

— Это та девушка. Но, в самом деле, это еще ничего не доказывает. Я знаю еще одну женщину, у нее были точно такие же кольца.

— Ее руки пахли оливковым маслом, розмарином и лимонным маслом. На них была сажа. А на висках — две одинаковые отметины. Как от…

Мануэль страшно бледнеет и встает на колени, чтобы не потерять сознание. Словно собираясь уснуть, он закрывает глаза и принимается рыдать. Когда ему, наконец, удается перевести дыхание, он произносит:

— Свечи… Она работает у господина Бенту. Они вместе делают ароматические свечи. С цветочными эссенциями. Когда воск остывает, свечи покрывают оливковым маслом, чтобы они не портились.

— А отметины?

Мануэль кивает.

— При рождении. Повитуха едва вытянула ее. Щипцами. Она не выходила. Потом боялась делать первые шаги. Такая очень робкая, словно мир был крутой лестницей, уходящей в мрачное подземелье. Я пытался помочь ей увидеть, что внизу сад. Помогал ей войти в него. Мы были… мы…

Я жду, пока его слезы иссякнут, и размышляю над тем, что столь застенчивую девушку просто невозможно было застать обнаженной в обществе моего дяди, да еще после занятий любовью.

Внезапно Мануэль глухо спрашивает:

— Как ее убили? Ее изнасиловали?

— Я не знаю, насиловали ли ее. Я так не думаю. Но, Мануэль, ей перерезали горло.

— Боже милостивый… — Он прячет лицо в ладонях на некоторое время. Потом поднимает голову и говорит: — Я… я полагаю, ты ее уже похоронил.

— Мы не могли ждать дольше. Прости. На Миндальной ферме. Я покажу тебе место, как только смогу. И мы вместе прочитаем над ней кадиш. Но скажи, ты не знаешь, что она могла делать возле моего дома?

— Она ушла из дома в воскресенье, чтобы навестить Томаша, своего брата. Он живет недалеко от вас. Наверное, она убегала от толпы и оказалась у вас дома случайно.

— Она знала моего дядю? — спрашиваю я.

— Конечно, она о нем слышала. Но, насколько мне известно, они никогда не встречались.

— Ну, а как насчет его молотильщиков… Диего, отца Карлоса?

— Не думаю, что она даже слышала о них.

— Она считала себя еврейкой?

Он мотает головой.

— Не совсем. Моисеевы законы о том, что ее мать должна быть еврейкой и все такое. Ее мать — старая христианка, родилась в Сеговии, но жила в Лиссабоне с самого детства. Настоящая крестьянка. Но даже не вздумай рассказывать ей об этом. Отец Терезы — португальский новый христианин из Хавеша. Когда она решила выйти за меня, они отказались ей чем-либо помогать. И что я делаю? Получаю карту чистой крови. Логично, так? Не все ли равно этой старой стерве? Она мне говорит, еврей — как гранат, потому что кровь внутри него пачкает все, к чему он прикасается. У нее на все есть ответ. Как у дьявола. — Он встает, его лицо искажает мука, и он отворачивается от меня. — А твой дядя, он никогда не мог оценить сокровище, которое мне досталось.

— Мануэль, господин Авраам тоже мертв.

Он вздрагивает, склоняется ко мне. В его глазах бьется паника. Я киваю, подтверждая свои слова.

— Тетю Эсфирь изнасиловали, и она ничего не говорит. Иуда до сих пор не нашелся. Дяди больше нет с нами. Мама, Синфа и Реза в безопасности.

Мануэль снова отворачивается, чтобы скрыть слезы. Или это — его прежняя боль?

— Тогда господин Авраам никогда не сможет дать мне прощение, — слышится его шепот.

— Его прощение для тебя важно? — спрашиваю я.

Мануэль оборачивается и смотрит на меня такими глазами, словно задавать подобные вопросы — преступление.

— Берекия, карта короля не лишает сердца!

— Я говорил с ним о тебе. После той ссоры на улице. Он сказал, что при следующей встрече обязательно помирится с тобой. Ему была ненавистна сама мысль о карте чистой крови, и он думал только об этом. Он понял, что повел себя неправильно. С тобой его благословение.

С ресниц Мануэля падают безмолвные слезы. Он подбирает с земли половинки материного кувшина.

— Как христиане нашли его? Он что, не ушел вместе с тобой?

Я думаю обмануть его, но прихожу к выводу, что правда еще запутаннее лжи. Когда я заканчиваю описывать тела, он вновь прячет лицо в ладонях.

— Это невозможно! — говорит он. Он произносит это слово, похожее на стон, снова и снова, пока его голос не падает до шепота, растворяющегося в океане безмолвия.

Я подхожу к нему и говорю:

— Мы должны точно выяснить, как именно она попала в подвал. Может быть, ее брат сможет что-то рассказать.

— Если он еще жив.

По дороге к квартире Томаша Мануэль без конца шепчет имя жены, словно молитву. Он прячет эмоции под маской неподвижной бдительности, крепко сжимая рукоять меча. Ему все это совершенно не идет. Мануэль пришел в этот мир с сачком для бабочек и тетрадью вместо полированной стали в руках.