Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К примеру, Захарий Чучмарев на момент публикации статьи заведовал лабораторией Харьковского психоневрологического института. До этого был студентом словесного отделения историко-филологического факультета Московского университета и параллельно учился у проф. Челпанова в Психологическом институте. В 1922–1924 годах был аспирантом при кафедре литературоведения и работал под руководством А. И. Белецкого. Занимался изучением вопросов методологии и теории литературы, о чем свидетельствует и ряд его публикаций этого времени[729]. С середины 1920‐х исследовал физиологию психических состояний человека, в частности, связанных с профессиональным утомлением[730].
Чучмарев является автором книги «Марксизм, психофизиология и условные рефлексы» (1930), в которой он критикует сторонников рефлексологии за их желание устранить психическое из области научных исследований и настаивает на единстве физического и психологического. Примечательно, что Лев Выготский в «Психологии искусства» в своей попытке обосновать, что «восприятие формы в его простейшем виде не есть еще сам по себе эстетический факт»[731], также опирался на достижения современной рефлексологии.
В подтверждение того, что в 1920‐х годах существовало засилье рефлексологии (как попытки детерминировать психику посредством апелляции к внешним стимулам), приведем статью украинского критика Григория Майфета «Суть литературно-художественного творчества и его влияния на человека в освещении рефлексологии»[732] (1925). В ней автор подчиняет творческий процесс рефлекторному акту, разделяя его на три составляющие: «…сначала поэт испытывает влияние разных раздражителей, которые воспринимаются разными анализаторами, потом эти раздражения ведут к большому количеству условных замыканий, что в итоге дает импульс для работы словесного эффектора»[733].
Критика Чучмарева, как и у Л. С. Выготского[734], направлена главным образом на формализм как на антипсихологическое явление. В своей статье исследователь апеллирует к отдельным опоязовским работам, упомянутым Эйхенбаумом в статье о формальном методе. Здесь следует остановиться в первую очередь на критике Чучмаревым работ Якубинского и Шкловского. Начнем с того, что Чучмарев с самого начала обвиняет опоязовцев в том, что они сделали из литературы «служанку лингвистики, потому что преимущественно они сами лингвисты»[735]. В вульгарно-негативном ключе автор статьи трактует и интерес формалистов к феномену бессмысленной речи – зауми, которую критик безапелляционно называет «болезненным явлением»[736].
В статье Якубинского «О звуках стихотворного языка» Чучмарев усматривает взаимозависимость изучения стихотворной формы от психологии и делает следующий вывод: «Якубинский и в стихах переносит изучение формы на почву психологии, т. е. обращает внимание на то психическое переживание, которое вызывает данную форму»[737]. Таким образом, «эмоциональное переживание» в концепции Чучмарева носит первичный характер, чему он подчиняет внешнюю форму, которая нужна для выражения этого переживания. Далее Чучмарев, основываясь на работах Фриче и Плеханова, подменяет психологический фактор экономическим, который, по его мнению, «исторически монументален и прочен»[738]. В этом смысле интересна предложенная критиком интерпретация романа «Дон-Кихот», сводимая к ряду социально-психологических детерминант: упадку рыцарства и росту буржуазии; а также к гражданским переживаниям автора: «Построение романа, вся его форма является результатом психологических переживаний Сервантеса, которые определены экономическим фактором»[739].
Не понятым критиком осталось и снятие формалистами напряжения между формой и содержанием, сводимым впоследствии к понятиям «конструкции», «конструктивного элемента» (как отмечает Эйхенбаум: «Понятие материала не выходит за пределы формы – оно тоже формально; смешение его с внеконструктивными моментами – ошибочно»[740]): «Если за этим понимать то, что давно сказал Потебня: форма будит переживание (материал) в разных условиях разное, то, конечно, понятие содержания тесно связано с формой, но выходит за ее границы, потому что, беря во внимание только форму, трудно наперед сказать о содержании»[741].
С позиции психологии трактует Чучмарев и концепцию «литературного быта» Эйхенбаума: «…та самая форма может вызывать разные переживания-смыслы у читателя; из‐за чего исследователям формы в ее функциональной роли – с чем соглашается Эйхенбаум – приходится обращаться к психологии читателя и писателя, а дальше искать причины и для психологии»[742]. В ряды «теоретиков» и «психологистов» Чучмарев записывает и Шкловского, апеллируя к его работе «Искусство как прием». Как пример, Чучмарев цитирует слова Шкловского о «приеме затрудненной формы» и подытоживает:
Добавьте к этим словам слишком хорошо известную истину о том, что процессы восприятия у разных людей разные и определяются они в основном социальным положением, – и вы получите из уст Шкловского самую обыкновенную теорию «формы» и «содержания»; эту теорию у нас развил еще Потебня, против которого боролся Шкловский во имя опоязовских идей[743].
К такому передергиванию (трактовка Потебни чуть ли не как предшественника социологического метода) Чучмарев приходит с помощью следующего силлогизма: в работе Потебни «Мысль и язык» в качестве основного утверждения он усматривает тезис: «Всякое понимание есть одновременно и непонимание», к чему добавляет цитату о том, что «то же самое художественное произведение, тот самый образ неодинаково влияют на разных людей…»[744] Это позволяет критику сделать вывод о разности классового восприятия: «…между людьми разносоциальными больше непонимания, когда они воспринимают художественное слово, а между людьми единосоциальными больше при этом понимания, чем непонимания»[745].
Однако при всей своей тенденциозности Чучмарев справедливо отмечает, что формалисты, не желая того признавать, оказываются в рамках психологической эстетики[746]. И. Светликова это объясняет тем, что, внешне постулируя разрыв с психологической школой, формалисты все же использовали некоторые ее логические ходы и методы, и это «совершенно естественно для такого рода конфликтов, сопряженных с неизбежной зависимостью от теоретических установок противника»[747].
Свою статью критик заканчивает так: «Только идеология класса может быть научной…»[748] В целом в критике Чучмарева следует отметить несколько положительных моментов: несмотря на идеологические рамки, в которых исследователь рассматривает формальный метод, он обращает внимание на важный аспект формальной теории – эстетический принцип восприятия художественной формы, который находится в непосредственной корреляции с психологией, против которой так боролись опоязовцы. Другой важный момент – обращение к теоретическим работам как самих формалистов, так и – в диахронии – к работам Потебни и Веселовского, что как бы «реанимирует» труды этих ученых и включает их в украинский научный и критический дискурс 1920‐х годов.
Принципиальное отличие позиции литературоведа и критика Агапия Шамрая[749], автора статьи «„Формальный“ метод в литературе», заключается в том, что, в отличие от З. Чучмарева, он выступает как тонкий историк литературы, целью которого является исследование «исторической перспективы и роли ОПОЯЗа в общем развитии формализма как критическо-литературного течения»[750].
Статья Шамрая состоит из четырех частей и, по замечанию самого автора,
