Они беспрепятственно вышли из дверей. Закгейм легко нес бледного, с синими губами Саготина. Мальчик-анархист не предал, все уехали на его машине. Андрей стоял на подножке. Терлецкий, Северов и Шульце пересели на извозчика на Загородном проспекте. Закгейм пошел через Лештунов переулок к Фонтанке. Ксения держала голову Саготина у себя на коленях, Андрей сел рядом с водителем, спросил — куда везти раненого? — мальчик-анархист ответил, что лучше всего в госпиталь в Зимнем дворце, сейчас там лучшие врачи. По Загородному и Владимирскому они выскочили на Невский проспект, но еще до Екатерининского канала Ксения крикнула, что Саготин умер. «Нет! Нет!» — прокричал в ответ Андрей.

Они свернули к Дворцовой площади, у арки их остановили, но потом разрешили ехать дальше. Оказалось, что Ксения ошиблась, Саготин был еще жив, но умер на носилках, когда его несли госпитальные санитары. Об этом Андрей узнал только через день, когда пришел в госпиталь справиться о Саготине. Говоривший с Андреем канцелярист был грузным, дышал с трудом. «Что же вы не пришли раньше? — спросил канцелярист. — У нас госпиталь военный, мы приняли пациента только потому, что…» Андрей рассматривал циферблат взятых на хранение часов. “Borel” — прочитал он вслух. «Что? — сквозь кашель спросил канцелярист. — Фамилия покойного Борель?»

Мы представляли собой жалкое зрелище. Куда все подевалось? Каких-то полчаса назад — лихие удальцы, готовые двигаться дальше, шутить, выпивать, теперь сидели в уголке ментовского приемника. Потехин и Вальтер у длинной стены, лицом к решетке, я — у короткой, к решетке боком. На полу кто-то спал кучей зловонного тряпья. У противоположной стены сидели двое испуганных парней. Прапорщик, посовещавшись с щуплым капитаном, изъял также телефоны.

— Ich fordere Konsul Bundesrepublik Deutchland![10] — сказал Вальтер.

— Йя-йя! Счас! — сказал прапорщик, и Вальтер отдал ему запаянную в пластик карточку с фотографией да скрепленные защипкой евро.

Потехин начал говорить про понятых, но дежурный даже бровью не повел и занялся с капитаном анализом изъятого. Нам были видны лишь их макушки.

— Все спиздят, — сказал Потехин. — Сколько там у тебя было? Хоть помнишь?

— Не так уж много. Тысячи полторы, — Вальтер был само спокойствие. — Пусть только попробуют! Я их до Страсбурга доведу… А у меня пересыхало во рту, сердце — заходилось, ломило затылок, горели уши. Я вспомнил, что пропустил прием лекарства от давления. И уже третий день забывал про маленькие таблетки, снижавшие уровень холестерина.

— Ты неважно выглядишь, — сказал мне Потехин.

— Да-да, — подтвердил Вальтер. — Что-то случилось? Скажи нам. Поделись с друзьями и родственниками. Облегчи душу. Мы поймем. И поможем.

— Случилось? — в солнечном сплетении что-то свербило. — Случилось? Да, братик, случилось. Ты устроил цирк, уверен — нарочно, уверен — специально, цели твоей не знаю, да и знать не хочу, но сделал это ты…

— Да, я сделал это специально, — Вальтер харкнул точно в угол нашего пристанища, улыбнулся испуганным парням, у одного из них были подведены глаза, у другого на скуле набрякала шишка.

— Признаю, — Вальтер вытер губы тыльной стороной ладони. — Мне с детства хотелось встать на колени на этой вашей Красной площади. Но многое мешало. Я же был заместителем главного пионервожатого Германской Демократической Республики, потом помощником вожака наших молодых коммунистов…

— Они у вас назывались по-другому, — встрял Потехин.

— Один хрен! — Вальтер осмотрел свои наманикюренные ногти, остался доволен увиденным. — Всю жизнь хотелось поступка. Это такое ощущение… Оно где-то внутри, оно зовет, но ты, к своему удивлению, делаешь нечто прямо противоположное…

— Закладываешь коллег по работе, например, — сказал Потехин. Вальтер внимательно посмотрел на него. Его длинное лицо, казалось, вытянулось еще больше.

— Их, как ты выразился, закладывать было не нужно. Они сами…

— Палились, — подсказал Потехин.

— Хорошее слово! Надо запомнить. Да, они все делали сами, и не доложить означало…

— Да заткнитесь вы, козлы! — заорал я. — Мне утром ехать за Акеллой, у меня в работе дорогая аппаратура, заказчик…

— Заказчица, — поправил Потехин. — Мне ее тоже надо навестить. То есть — ее сестру…

— Хороший бабец? — поинтересовался Вальтер.

— Хороший! — подтвердил я. — Для него все с сиськами и дыркой между ног хорошие. Но хер тебе! — я показал Потехину кукиш. — Поеду один. То есть из-за этого своего родственничка, — я указал на Вальтера, — могу здесь задержаться! Это же была Красная площадь! — Rote Platz, Rote Platz! Wodka trinkt man pur und kalt, Natascha ha, ha, ha du bist schön![11] — пропел Вальтер, голос у него был красивый, но с хрипотцой. — Это есть Красная площадь! Есть! Красная площадь не знает прошедшего времени, она всегда в настоящем и будущем…

— Я же сказал — заткнись! — крикнул я, прапорщик подошел к решетке, провел по ней короткой дубинкой, получилась довольно стройная мелодия, дотронулся до решетки рукой, мелодия умерла. — Ты! — прапорщик указал на меня пальцем. — Не шуми!

И вернулся в дежурку.

— У меня там тоже денег немало, и документы важные… — сказал я.

— Ага, адреса блядей, — кивнул Потехин.

— Не ссорьтесь, друзья, — Вальтер, хрустнув суставами, потянулся. — Им же надо как-то жить! — и сглотнул слюну. Отвисшая кожа под подбородком и морщинистая шея придавали ему сходство с высунувшей голову из-под панциря черепахой, длинные ноги были тонковаты, на руках проглядывалась сечка, когда он поворачивался анфас, глаза поражали тусклостью, мешки под ними были набрякшие, темные, с прожилками. Потехин, наоборот, был округл, мягок, студенист, в свете яркого фонаря лысина его блестела, он был краснолиц, отечен, прежде развернутые плечи опустились.

— Что ты нас так разглядываешь, братишка? — спросил Вальтер. — Плохо выглядим? Жаль, ты себя самого не видишь. Я не знал никого, кто бы хорошо выглядел за решеткой. Кроме двойного агента, которого Штази выкрало в Нидерландах. Он то ли на самом деле свихнулся в нашей внутренней тюрьме, то ли, продолжая играться, начал жрать собственное дерьмо. Вот он всегда имел цветущий вид.

— Готовый рецепт оздоровительного питания, — кивнул Потехин. — Когда я сидел в яме у Хекматияра, то чем хуже нас кормили, тем мы, понятное дело, хуже и выглядели, и чувствовали себя. Разве что один «кусок», торговавший с афганцами и попавшийся на продаже мин без взрывателей. Его афганцы захватили случайно на каком-то базаре. Так он, лишь ему сказали, что его вот-вот должны поджарить, как-то порозовел, стал таким бодрячком. За несколько дней, когда давали чашку маша и четвертушку лепешки, прибавил в весе…