задышала чаще, на лице появился слабый румянец, она не встала – вскочила на ноги, будто не было недели сидения, бесконечных дней и ночей. Дверца машины открылась, Зинаида ахнула, а Рыба не изменилась в лице. К женщинам приближался преображённый таксист. Он был не брит, волосы поседели наполовину и потемнели, лицо, округлое и женственное, осунулось и огрубело, холёные руки потеряли утончённость и ухоженный вид, но глаза горели ярко и насмешливо. Он ослепительно улыбался женщинам:

– Простите за потерю фасада. Держать себя в форме сложно, – он обратился к Зинаиде, – Ну вот, бабушка, не поминайте лихом, здравствуйте и дальше, не знаю, может ещё и встретимся на этом свете.

– Неужто забираешь Розочку нашу?

– Забираю, если она этого захочет… А спросим ка у неё – А узнала ли ты, краса-девица во мне дужка-братца своего? А пойдёшь ли со мной краса-девица на край света, ко серебряной реке? А захочешь ли со мной, краса-девица век вековать? А простишь ли мне наперёд, краса-девица, все мои промахи, всю мою исподнюю нечистоту? А увидишь ли во мне то, без чего жить не сможешь? А повяжут нас по рукам и ногам, не закричишь ли, не предашь ли меня? А не возненавидишь ты меня, когда увидишь голого да босого? А не побежишь ли спасаться, когда заболею смертельно или душу потеряю? А не станешь ли гибели желать, когда с ума сойду? А не разлюбишь ли, когда узнаешь всё, что натворил я на этой земле, может не достоен я тебя, чистой да красивой, и всё это ложь.

И отвечала Рыба голосом густым и приятным:

– Узнала я в тебе отца, брата, сына и дом. И куда бы ты ни пошёл – там дом мой. И если ты возле серебряной реки остановишься, там же и я остановлюсь. И буду рядом, когда состаришься, когда покалечит тебя жизнь. И буду рядом, если отвернутся от тебя, и буду с тобой в нужде и сытости, счастье или беде.

– А раз так, краса-девица, прогуляемся мы с тобой ко серебряной реке, пройдёмся по сорочьему мосту, к Пастуху и Ткачихе наведаемся, нам с тобой здесь делать больше нечего. Бери мою руку. Я теперь твоя часть, а ты – моя. Долго же я ждал, когда же тропинки наши в бесконечной чаще лет встретятся.

Зинаида смотрела на странный обряд, который совершался на её глазах, и она уже не понимала, снится ли ей всё это, или происходит наяву. Таксист заключил в объятия Розу, потом взял её за руку, и они было собрались отправиться, но тут бабушка опомнилась, и закричала вдогонку:

– Милый! А как звать тебя? Поминать тебя в молитвах как?

– Лучше не поминай, – отвечал мужчина, – а если поминать будешь, зови Людвигом, – он обнял за плечи Рыбу, и они пошли прямо по воздуху по направлению к восходящему солнцу. Они шли очень быстро и долго не пропадали из виду, ибо небо было ясное, но на полдороге к солнцу, исчезли, словно вошли в какую-то дверь. Свидетелями этого чуда были Зинаида, Аркадий, который в это время как раз собирался на работу, и Юля, которая стояла рядом с матерью в своём дворе. Аркадий думал о том, что чрезвычайно богата талантами деревня Малаховка, а Юля заворожённо смотрела вслед уходящим и плакала от того, что она не одна, в мире есть такие же, как и она, люди, и от того, что не может больше подниматься на высоту. Бабушка решила подойти поближе к оставленной чёрной машине, ибо она была любопытна, но мерседес растворился в утреннем воздухе, как будто и не было его никогда.

Степан Семёнович увидел глаз петуха. Как часто прежде он встречался взглядом с глазами животных! Так часто, что и замечать перестал. Был обычный летний день после бессонной короткой ночи. Так и не заснув, он вышел на лавку подышать и посидеть в тишине. Ночь была очень тёмная и вся насквозь усеянная звёздами. «Это какая же красота!», – восхищался Семёныч. Раньше он и не успевал смотреть и слушать, а теперь вдруг не мог оторваться от наблюдений и вслушивания. Он долго сидел и смотрел в небо. Через час или два, небо как будто начало приближаться, земля ушла из-под ног, Семёныч потерял равновесие и оказался среди звёзд. Звёзды, как цветы вишен или яблонь, окаймляли тёмные стволы пустоты. Старик, который редко заглядывал в книги, вдруг стал декламировать чьи-то стихи. Он читал так проникновенно, что был сам поражён, откуда он их знает? Какой-то яркий пучок света был направлен на него, и Семёныч висел в луче посреди пустоты, и знал точно, что этот луч – чей-то взгляд. Потом, он вернулся на лавку. Сон-видение прекратился, а с неба, как лепестки цветущих деревьев в ветре, падали звёзды. Они падали куда-то за горизонт, очень далеко. Степан Семёнович вернулся в дом, прилёг, и на сей раз быстро заснул. Утром ему надо было зарубить петуха для семьи. Он без труда поймал его, но замешкался, вовремя не нанёс удар. Петух смотрел на него круглым глазом с тёмной каймой и жёлтой серединой, и в нём, как в зеркале, он увидел себя. Там, в зеркале, он сам, Семёныч, держал себя за горло и приготовился резать. – Нет, так не годится, – погуляй пока, – сказал он петуху и отпустил его.

– Спасибо, – ответил петух.

Степан Семёнович не поверил, что петух говорит, и пошёл за ним в курятник. Когда петух переступил порог курятника, там начался настоящий переполох. Счастливые курицы поздравляли его, что он остался невредимым, и говорили ему нежные слова, и даже молодые петухи были воодушевлены и радовались. Старик подошёл к жене и дочери и сказал, что он не будет больше резать животных. Обеспокоенная дочь собрала всю семью, но и под напором близких Семёныч не сдался, а посоветовал всем варить борщи без мяса, а в картошку и каши добавлять жаренный лук.

– Папа! – почти кричала дочь, – в деревне кроме тебя никто не умеет рубить животных, подумай о других, если не хочешь думать о нас!

На что Степан ничего не отвечал, вышел за околицу, и мелкими шажками стал удаляться от дома. Он медленно шёл вдоль села, будто пытаясь всё запомнить: дома, огороды, деревья, дороги и траву, миновал дом Гавриила, приблизился к реке, долго стоял возле воды, перешёл Кишу, обогнул пепелище, бывшее храмом, остановился, тяжело вздохнул, перекрестился и отошёл к Богу.

Что-то огромное и сияющее возникло в высоте над Фёдором и приближалось к нему с невиданной