Майла начинает смеяться.

Огаст поднимает лицо.

– Почему ты смеешься?

Майла утыкается щекой в подлокотник, все еще хихикая. Несколько мармеладок падает на пол.

– Просто ты влюблена в призрака из 1970-х, который живет в метро, и все равно все точно так же, как и всегда.

– Она не призрак, и я в нее не влюблена, – говорит Огаст, закатывая глаза. А потом: – О чем ты?

– Я о том, – говорит Майла, – что ты попала в гомосексуальную женскую дружбу. Поначалу все мило, а потом у тебя появляются чувства, и невозможно понять, где шуточный флирт, а где настоящий, где платонические объятия, а где романтические, и не успеваешь оглянуться, как пролетают три года и ты помешана на ней и ничего с этим не сделала, потому что слишком боишься испортить дружбу неправильными догадками, поэтому вместо этого вы просто шлете друг другу похотливые любовные письма, оставляющие возможность все отрицать, пока обе не умрете. Только она уже умерла. – Она смеется. – Это дико, бро.

Нико вплывает в комнату, ставя несколько чайных чашек без ручек и чайник на чемодан, звеня сколотым фарфором.

– Майла, Джейн – наш друг, – говорит он. – Тебе надо перестать шутить про то, что она мертва. Но было бы круче, если бы она вправду была мертва.

Огаст стонет.

– Народ.

– Прости. – Майла вздыхает, беря чашку. – Просто напиши ей типа: «Привет, Джейн, у тебя потрясное тело, с радостью бы потрахалась. ХОХО, Огаст».

– Очень похоже на то, как я разговариваю.

Майла смеется.

– Ну, скажи это по-огастовски.

Огаст выдыхает.

– Но сейчас худший для этого момент. Она только что вспомнила, кто она. И ей это не очень-то легко далось.

– В этой ситуации не бывает хорошего момента, – говорит Майла.

– Возможно, если не бывает хорошего момента, то и плохого момента тоже не бывает, – говорит Нико. – И возможно, ты сможешь сделать ее счастливой, пока она тут. Возможно, эгоистично скрывать такое от нее. Возможно, эгоистично скрывать такое от себя.

Проходит час, и Майла засыпает на диване, пока Нико убирает посуду. Огаст смотрит, как он осторожно вытаскивает упаковку мармелада из ее рук, и задумывается, разбудит ли он ее, чтобы перенести в их комнату. Кажется странным и интимным видеть нерешительность на его лице, когда она привыкла к его уверенности, но в итоге его лицо смягчается и он смотрит на Майлу с нежностью.

Нико снимает со спинки дивана одеяло и укрывает им Майлу, уделяя особое внимание тому, чтобы подоткнуть его под ее плечи и ступни. Он убирает волосы с ее лба и оставляет на нем легкий поцелуй.

Он выключает лампу, и, когда он поворачивается к их комнате, Огаст видит мягкие очертания его улыбки в уголке рта, тайну. Сегодня они будут спать отдельно, и почему-то это ранит ее сердце, легкая привязянность между ними, которой не нужно постоянное соприкосновение. Убежденность, что другой человек всегда на твоей орбите, ждет, когда его притянут обратно. Нико и Майла могли бы быть по разные стороны океана и все равно дышать синхронно.

Призрачное чувство обжигает ей горло, как на вечеринке Исайи по пути к станции, – мысль о том, каково это, когда кто-то сдерживает улыбку, когда указывает на тебя и говорит: «Да, она. Она моя». Каково жить рядом с кем-то, целовать и быть целуемой, быть желанной.

– Спокойной ночи, – говорит Нико.

– Спокойной ночи, – говорит Огаст, и ее голос хрипит в ее ушах.

Той ночью Джейн в ее комнате. Она улыбается тепло и медленно, пока ее улыбка не становится такой широкой, что морщит нос. Она прислоняется к окну и рассказывает о людях, которых она встретила сегодня в поезде. Она стоит в носках в изножье кровати и говорит, что никуда не уйдет. Она касается подушечкой большого пальца веснушки на плече Огаст и смотрит на нее так, как будто в ней есть на что смотреть. Как будто она никогда не захочет перестать смотреть.

Огаст перекатывается на спину и упирается ладонями в матрас, а Джейн зарывается коленями в простыню по обе стороны от ее бедер. В темноте труднее удержаться и не представлять мягкий оранжевый свет, просачивающийся с улицы. Она видит, как он вплетается в волосы Джейн, заведенные за уши, мягко очерчивает ее челюсть. Вот она. Эта девушка и предмет таких сильных желаний, что кажется, будто ее кости трещат под их напором.

Она задается вопросом, если бы все было по-другому, могла ли бы у них быть такая любовь, которой не нужно о себе заявлять. Такая, которая укладывается кирпичиками так же легко, как любая другая настоящая вещь, которая когда-либо вставала на ноги и поднималась по этим ступеням.

Ее телефон вибрирует из-под одеяла.

«Радио, – написано там. – Надеюсь, ты еще не спишь».

Огаст включает станцию, и начинается следующая песня. По запросу. «В твоих глазах».

Лунный свет движется прохладным рубцом в изножье ее кровати, и Огаст зажмуривает глаза. Нет никакого смысла в том, чтобы любить девушку, которая не может коснуться земли. Огаст это знает.

Но целовать и быть целуемой. Быть желанной. Это отличается от любви. И возможно, возможно, если она попытается, у них может что-то получиться. Не все, но кое-что.

У Огаст есть план.

Майла предложила ей сказать все по-огастовски. По-огастовски – это по плану.

Все зависит от нескольких вещей. Это должны быть правильный день и правильное время. Но она достаточно проездила на «Кью» с одного конца на другой, чтобы обладать нужными данными, аккуратно подсчитанными в конце блокнота прямо после всех девушек Джейн.

Точно не в час пик и не в полночь, которая приносит волну людей, закончивших ночные смены в больнице, и не в выходные, когда в хлам пьяные пассажиры будут облевывать всю ветку. Самое медленное время, когда поезд, скорее всего, будет почти полностью пустым, – это 3:30 ночи во вторник.

Поэтому она собирает все, что нужно, и набивает этим тканевые шопперы, которыми она стала пользоваться из-за того, что Нико фанатично ее пристыжал неэкологичностью. Она ставит будильник на 2:00 ночи, чтобы дать себе время уложить свои волосы и нанести помаду, которая не смажется. Двадцать минут уходит на то, чтобы определить, что надеть, – она останавливается на рубашке, заправленной в юбку, паре серых чулок, которые она купила в прошлом месяце, ботильонах на каблуках. Она подтягивает чулки, глядя в зеркало и переживая из-за одежды, но времени сомневаться нет. Ей надо успеть на поезд.

Она сидит на скамейке и ждет. И опять ждет. Джейн будет на любом поезде, на какой бы она ни села, и она хочет, что он был хорошим. Новым, со сверкающими сиденьями и красивыми лампочками, отсчитывающими станции, – и с пустым вагоном. Она пытается сделать метро романтичным. Ей нужна вся помощь, которую только можно получить.

Наконец, подъезжает поезд с чистым, классным синим салоном, Огаст берет свои сумки и встает у желтой линии, как нервный подросток, пришедший к своей паре, чтобы вместе пойти на выпускной (она только предполагает – она никогда не была на выпускном).