Сердце сделало несколько быстрых напрасных ударов. Полицай-президиум? Домой? Вот так дело. Вспомнился вчерашний разговор с Кречмером. «Завтра он будет действовать». «Ты это имел в виду, Антон? По мою душу явятся жандармы? Ах, как скверно… Скверно, скверно, скверно, — билось где-то в груди сердце, с каждым ударом выбивая это глупейшее и уже бесполезное слово. — Скверно».

Я мог уйти еще вчера. Укрыться в казармах Ордена, куда ни один жандарм не сунет носа, или переждать несколько дней у Макса. Кречмер был серьезен, по-настоящему серьезен, а я его не послушал. Тоттмейстеры все сумасброды, каждому известно… Ах, скверно. Конечно, их там несколько. Здоровенные мордатые ребята в мундирах, при оружии и инструкциях. Каких? Есть ли смысл гадать? Сопроводить господина тоттмейстера Курта Корфа в полицай-президиум, а буде таковой господин попытается скрыться или окажет сопротивление, предпринять меры по его вразумлению. Фон Хаккль относится к тем людям, которые думают дважды перед тем, как принять решение.

Я думал, он не решится. Брать под стражу члена Ордена тоттмейстеров — дело серьезное, не торговку на рынке загрести. Я думал, он не посмеет. Ограничится каким-нибудь письменным уведомлением или даже поместит под домашний арест на время расследования. Но стук свидетельствовал о другом. Не будет послания и не будет домашнего ареста, а будет холодная сырость подвалов при полицай-президиуме, гниль смердящих коек и забранные толстейшей решеткой оконца под потолком. Будет кислый запах картошки и мочи, будет мерный топот чужих сапог в узком коридоре, эхо чьего-то судорожного кашля и шлепки карт по столу. И посреди этого будет сидеть Курт Корф, тоттмейстер, у которого в голове оказалось еще меньше мозгов, чем у тел, что ему приходилось поднимать. Слишком медлительный, слишком нерешительный, слишком опоздавший тоттмейстер.

— Открывайте! — повторил человек за дверью и в подтверждение своих слов несколько раз треснул по ней, от чего дверная коробка заскрипела, а засов тревожно звякнул. — Открывайте, господин Корф. Именем полицай-президиума и Его Императорского Величества!

«Третьего стука не будет, — понял я, — не дураки. Вынесут дверь в мгновение ока, и тогда уж все. Никаких прогулок по улицам с гордо поднятой головой в сопровождении жандармов: кандалы на руки, несколько оплеух — и волоком… Скверно».

Виктор фон Хаккль все сделал правильно. Если подозрение падает на одного тоттмейстера, надо брать его, прежде чем вся воронья стая Ордена прикроет своего. Быстро и решительно, пока никто не успел спохватиться. Он мог послать своих людей еще прежде, ночью, но, видимо, решил делать все по закону, напоказ.

Петер взял с лавки свой пистолет и вопросительно взглянул на меня. Скажи я ему то, что надо, — и он выстрелит, как только распахнется дверь. Может, это даст мне полминуты — пока ворвавшиеся в прихожую жандармы режут своими широкими палашами покорное мальчишечье тело.

— Слушай, — я схватил его за ворот и на всякий случай встряхнул. — Никакого сопротивления. Спрячь пистолет! Вечером у Макса, понял? Ты помнишь его адрес. Приходи, как стемнеет, но следи за спиной. Все!

Он хотел что-то спросить, но времени на разговор не было — за дверью топтались обутые в тяжелые сапоги ноги, и по тому, как скрипит земля на каблуках, было ясно, что терпение визитеров подходит к концу. Я положил руку на засов.

«Сразу бежать. Скорее всего, там их двое. Может, и трое, но это ничего не меняет. Первому, который у двери, сразу кулаком в зубы. Они такого не ждут. Думают, я стану тянуть время, возмущаться, угрожать Орденом, творить проклятия и все в таком же духе. В зубы — и бежать!» Пистолет я хотел было кинуть на пол, но, поколебавшись, передумал. Толку от него нет, не стрелять же и в самом деле по жандармам, но вдруг пригодится, хоть бы и пугнуть кого…

«А что потом? — спросил внутренний голос, заглушивший на короткое время звуки чужого дыхания и скрип сапогов. — Потом куда?»

«Потом к Максу, — ответил я, позволив руке пролежать на засове еще несколько длинных, послушно тянущихся секунд. — В Орден нельзя, на подходе меня, конечно же, будут ждать. Фон Хаккль и впрямь не дурак. К Максу. Он прикроет, а потом проведет. Спрячусь в Ордене, пока фон Хаккль будет пикироваться с оберстом, все это дело как-нибудь разъяснится».

За дверью кто-то набрал воздуха в грудь, вряд ли для того чтобы повторить предложение, скорее — садануть ногой по хлипкой двери. Я поспешно щелкнул засовом и распахнул дверь, впустив внутрь солнечный свет, облако душной пыли и запахи улицы.

Их было не двое. И не трое. Четверо. Четыре фигуры, замершие почти ровной шеренгой на моем пороге — высокие, перетянутые ремнями, со звенящими и бликующими палашами на боку. На троих из них было серое жандармское сукно, четвертый, стоящий чуть в стороне, носил синий магильерский мундир. Сердце сделало еще несколько быстрых гулких ударов, отчего дыхание в груди ненадолго сперло. Конечно, не тоттмейстер. И не штейнмейстер. И не вассермейстер. На бронзовой эмблеме золотились под солнцем стилизованные языки пламени, похожие на кривые дольки чеснока. Фойрмейстер.

— Соблаговолите проследовать с нами, — сказал один из жандармов, судя по голосу, тот самый, что разговаривал со мной через дверь. Это был плечистый, немолодой уже хауптман с седыми усами и внимательными серыми глазами. «Судя по двум орденам на груди, он тоже прошел через Французскую кампанию, а значит, — рассудил я, — не дурак подраться». Вряд ли он испытывает нежные чувства к тоттмейстерам. Фойрмейстер был мне незнаком — молодой, лет двадцати пяти, долговязый, с аккуратными усиками. На меня он глядел, не скрывая презрения, отчего тонкие губы немного кривились.

Если хочешь взять тоттмейстера, не стоит рассчитывать на одну только сталь. Сталь может подвести там, где магильеры плетут свои странные чары, и уж точно на нее мало надежды, если человек, которого тебе надо взять, якшается с мертвецами и сам похож на мертвеца. Фойрмейстер — другое дело. Ему достаточно щелкнуть пальцами, чтобы превратить человека в воющий, мечущийся из сторону в сторону горящий сверток, распространяющий вокруг себя гудящий оранжевый жар, запах паленого мяса и сгоревшей ткани. Я вспомнил треск, с которым занимались французские шеренги, которые фойрмейстеры подпустили поближе и сожгли в сотне шагов от редута. Треск, похожий на тот, что издает кошачья лапа, цепляя когтями тонкую ткань. Сперва тихий, на грани слышимости, он кажется порождением неба, каким-то приглушенным раскатистым громом, но мало кто в такой момент поднимает голову в попытке рассмотреть грозовые тучи. Потом мундиры вспыхивают и окутываются плотным черным дымом, а вслед за ними вспыхивают находящиеся внутри люди. И обезумевшая шеренга живых факелов, все еще сжимающих в горящих руках бесполезные ружья, еще несколько метров движется по инерции, дикое и жуткое зрелище. Кто-то кричит, и крик этот, крик сжигаемого заживо человека, еще способного мыслить и чувствовать, но не способного хоть что-то изменить в этом море разлившегося огня, тянется над землей, заставляя стискивать зубы и затыкать уши. Шеренга горящих людей, наконец, спотыкается, рассыпается, так, словно огромная огненная змея, махнув хвостом, вдруг обращается в рой тлеющих сполохов-светлячков. И запах, запах мяса и ткани. Кто-то падает сразу же и катается по земле, не понимая, что ничем не затушить магильерского пламени, уже пирующего во внутренностях и обращающего в серый прах недавно живую плоть. Кто-то продолжает бежать вперед и, случается, его из жалости добивает кто-нибудь из ружья — такие вздрагивают всем телом и беззвучно падают в траву, оранжевые языки огня, лижущие их кожу, накрывают неподвижную фигуру и, как падальщики над трупом, заканчивают свою работу, распространяя лишь треск и резкий запах.