«Он жив, — сказал как-то Макс, когда мы в узком кругу обсуждали, что же сделалось с нашим прежним другом, — а остальное нас не касается. И не будем верить в худшее». Я тогда неловко спросил: «Ты думаешь, он тоже может погибнуть?», а Макс нахмурился и буркнул: «Это не худшее». Тогда я его не понял. Может, мне самому очень хотелось не понять, хотя что-то подспудно давило уже тогда. Я помнил ясную улыбку прежнего Виктора и не мог представить, что значит «худшее» для человека, перед которым, казалось, бессильна сама смерть. А узнал это следующей же весной.

Вдруг пронесся слух, что барон Виктор с супругой живы, здоровы и скоро, возможно, даже нанесут кому-то визит. Слухи утверждали, что они оба переболели тифом, но — благодарение Господу Богу и лебенсмейстерам, встали на ноги. Эта новость необычайно нас обрадовала, даже Макс, приобретший кислый вид, воодушевился. Но только странности этим начинались, а не заканчивались. Виктор появлялся в городе, но изредка, визитов никому не делал, а в обществе супруги и подавно не показывался. Несколько раз их видели в баронском экипаже с гербами на боках, кому-то удалось даже разглядеть силуэт Агнессы. От приглашений они также воздерживались под различными предлогами, и даже те из нас, кто прежде гостил в поместье, почувствовали, что их намеренно держат на расстоянии.

Сам я Виктора увидел лишь единожды, опять же по случайности. Он поразил меня тем, что держался крайне спокойно, но если раньше спокойствие и хладнокровие барона были свойством его натуры, известными далеко за пределами нашего полка, то сейчас это было мертвенное спокойствие бездушного тела. Виктор мягко улыбался, что-то спрашивал, глядел приветливо, но меня не оставляло впечатление, что я говорю не с ним, а с существом, вылепленным по его образу и подобию из раскисшей глины. Он был, конечно, жив, но эта его жизнь тоже казалась бледным и бессмысленным подобием настоящей жизни, голой и сухой копией вроде той засохшей сирени.

— Он уже умер?

— Внутри него и вправду что-то умерло, но тело его еще было способно совершать действия без помощи тоттмейстера. И мы все слишком хорошо понимали, что происходит, хоть и отчаянно старались разыгрывать дураков друг перед другом. Селяне из окрестных деревень иногда видели Агнесс. Говорили, она выходит только в сумерках и в сопровождении Виктора, они медленно идут под руку, не глядя по сторонам, оба очень сосредоточенные, спокойные, медлительные в движениях. Если Виктора случайно спрашивали о супруге, он обычно отвечал, что зима выдалась тяжелой, и Агнесс, оправившись от тифа, все еще не окончательно вернула себе здоровье. Этого объяснения всегда хватало. Так тянулось месяца два, а может и три. И закончилось так, как и должно было.

Господин оберст вызвал нас — меня и еще четверых тоттмейстеров из «Фридхофа», все мы были сослуживцами по французской кампании и служили с Виктором. Он долго молчал, а потом сказал то, что нам было ясно и без слов: «Ступайте. Время закончилось. Прости нас, Господи, он сам знал, на что идет». Нас было пятеро, у каждого по пистолету. Когда я спросил господина оберста, что делать с Виктором, тот разозлился, вспылил, но вдруг обмяк и безвольно махнул рукой: «По обстоятельствам».

В последний раз мы были в усадьбе уже без приглашения. Она, и верно, казалась запущенной, точно оставленной человеком уже несколько лет. Ржавчина на воротах, колючие кусты бурьяна вместо аллей, и еще тот запах, который всегда возникает там, где никто уже не живет — какой-то хлебной, что ли, кислой плесени. Когда мы вошли в кабинет, Виктор сидел за столом и что-то читал. Кажется, это был роман. Нас он встретил без удивления. «Добрый день, господа, — сказал он с улыбкой. — Как славно, что вы зашли. Вина? Ну что ж… Надо думать, у вас есть дело к моей супруге. Подождите, она закончит туалет и скоро спустится». «В этом нет нужды», — ответил один из тех, кто пришел со мной. Трое остались в кабинете, молчаливые, как статуи, я с еще одним поднялись в комнаты Агнесс.

Петер затаил дыхание, и сам точно обмер. Он слушал напряженно, впившись обеими руками в столешницу и, видимо, даже не замечая этого. Я задумчиво вертел в руках чашку, на скатерти оставались тонкие мокрые окружности.

— Мы знали, что увидим, но когда мы открыли дверь, тоже застыли. Там пахло… Нет, я говорю не о запахе смерти, точнее, не о том запахе, который сопровождает превращение живой материи в бессловесную вещь. Смерти свойственен особый аромат. Здесь же царил запах разложения. Не смерти, а отвратительного гниения, заканчивающего после нее работу. Я уже говорил, что смерть — капризная дама, она не любит, чтобы кто-то возился с вещами, на которых лежит отпечаток ее руки, она прибирает за собой. Так вот, смрад стоял, как после сражения летним днем. Душный смрад, такой, что с порога звенит в голове… Зеркала, покрытые пылью. Истлевшие занавеси. И, конечно, там была она. В белом платье, с вуалью на лице, баронесса стояла у окна, неподвижная и сухая. Когда она шевельнулась, я с трудом подавил желание выскочить из комнаты. Но было уже поздно, мы знали, зачем пришли, знал это и Виктор. Я видел через вуаль, как шевельнулись ее губы. Они были неправильной формы, разложение тронуло их. «Закончим, господа, — сказала Агнесс нечеловеческим голосом, так, точно у нее вместо легких были прохудившиеся меха. — Хватит».

— И вы…

— Мы сделали то, что должны были. Ей не стоило показываться за воротами усадьбы, слухи и так кружили по всей округе, точно изголодавшиеся вороны. Она осталась там. Виктор пошел с нами без возражений, он не пытался сопротивляться, чего мы втайне ожидали, более того, на его лице временами снова возникала улыбка, но о чем она говорила, нам понять было уже не дано. Просто иногда он улыбался непонятно чему. В такие моменты его лицо становилось похожим на лицо того Виктора, которого мы все знали, но потом это сходство пропадало и более ни в чем не угадывалось. Отныне тот Виктор тоже был мертв.

Ты спрашивал, умер ли он? Да, умер. Он убил себя в одиночной камере Ордена, спокойно и хладнокровно, как делал все до этого. Просто разбил рукой собственную гортань и, несколько часов промучавшись, отправился туда, где каждому тоттмейстеру, наверно, отведен свой небольшой уголок. Или свой персональный круг ада. Но умер он гораздо раньше, я думаю…

Меня прервал стук в дверь. Резкий, отрывистый, он не походил на стук друга, решившего спозаранку нанести визит. Может, потому, что друзей у меня не было, особенно таких, которые по доброй воле явились бы с визитом. Мы с Петером переглянулись.

— Это не убийца, — сказал я развязано, чтобы его подбодрить. — По крайней мере, мне не хочется думать, что наш убийца настолько невоспитан, чтобы прерывать чужой завтрак.

— Господин Максимилиан? — предположил он.

— Вот еще. Старик Макс даже во время французской канонады дрых до полудня. Ну да будет гадать.

Я подошел к двери, машинально проверив, есть ли за ремнем пистолет. Этот уродливый железный перст уже не казался мне непривычным.

— Кто? — спросил я громко.

За дверью помешкали, слышно было неровное дыхание нескольких человек, потом кто-то отозвался басом:

— Полицай-президиум. Господин Корф, соблаговолите отпереть дверь.