потому что никогда еще не видел Амата столь чисто выбритым и аккуратно одетым. Не слишком густые темные волосы были тщательно зачесаны на косой пробор, отчего сержант казался приличным человеком. Но больше всего меня интриговало отсутствие руки. Как он потерял ее? Я умирал от любопытства, но проклятое воспитание не давало спросить. Поэтому я жалел, что рядом нет Полито. Он никогда не сдерживался, был неблагоразумен и импульсивен, и хотя порой приходилось осекать его, я обычно радовался, что он высказывает мои мысли вслух. Если бы он был тут, наверняка ляпнул бы что-то вроде: “Ого! Как ты умудрился потерять руку?”

– Привет, Гомер! Прости, что долго не заглядывал. Суматошные дни выдались, но мне нужно многое тебе объяснить, так что…

– Я хочу убедиться в одном: вы же знаете, что моего отца зовут не Николас Эредиа! Так ведь?

Амат ласково улыбнулся и сел подле меня, указывая на рану:

– Сильно болит?

– Раньше спать не мог, а сейчас – только если пошевелить.

– Ты себе не представляешь, какая железяка в тебе сидела.

– Это вы вытащили меня из воды? – спросил я.

Амат мягко кивнул, внимательно изучая меня взглядом.

– Тогда я, видимо, должен сказать вам спасибо…

– Это тебе спасибо.

– Вы еще сержант или?.. – Я не слишком разбирался в воинских званиях, но в его внешности появилось что-то начальственное.

– Теперь я капитан. Ничто так не способствует повышению, как четыреста дней в плену.

– Зачем вы сказали, что отца зовут Николас Эредиа?

На лице Амата играла загадочная улыбка. Я заметил, что ему трудно вести себя со мной просто и честно.

– Что ты знаешь об отце, Гомер?

Я опешил. Во-первых, я терпеть не мог, когда отвечают вопросом на вопрос, а во-вторых, вопрос был с подвохом. Если Амат ничего не знает, это отличный способ все выведать. Но с какой целью? Другая возможность предполагала, что я ничего не знаю о своем отце.

– Вряд ли вы сюда пришли слушать рассказы о моей жизни.

– Я сказал, что твоего отца звали Николас Эредиа, потому что решил, что это самое разумное. Я солгал, что ставит меня в положение…

– Обманщика?

– Скорее, несколько деликатное. Хотя я уверен, что ты меня не выдашь. Не хочешь немного пройтись?

– С чего это?

– Не люблю больницы…

– Нет, я о другом. С чего вы так уверены, что я вас не выдам.

– Ты ведь пробрался на “Уругвай” не для того, чтобы освободить нас. Ты хотел спасти отца. А твой отец, может, и был среди нас, но он не был одним из нас.

– Я видел достаточно, чтобы понимать, что могу оказаться в тюрьме из-за любой чепухи. Я видел, как убивают священников, как стреляют в спину, казнят без причины, я видел, как у людей забирают все просто потому, что у них что-то есть, и как невинных людей вышвыривают из дома. Я давно уже плюнул на логику. А если бы нет, то был бы уже далеко отсюда, поверьте.

– Ты говоришь совсем как он. – Амат вздохнул и встал, надевая элегантную капитанскую фуражку. – Так прогуляешься со мной или тебе нравится эта духота? Господи, как же я ненавижу такие места.

Мы вышли пройтись по окрестным улицам. Город постепенно возвращался к привычному существованию, хотя пока это было скорее желание, чем возможность, и люди озабоченно сновали, изголодавшиеся по работе и прежней жизни. Особенно те, кто был вынужден начать все сначала, в то время как на улицах еще видны были следы бомбежек. Незатянувшиеся раны в виде огромных воронок и разрушенных зданий.

– Что вы чувствуете, глядя на то, как ваши друзья разукрасили город?

Амат не ответил на провокацию, и я ободрился. Казалось, я хозяин ситуации.

– Сядем здесь?

Мы дошли до небольшого парка, оазиса среди бетонной пустыни, хотя деревья стояли еще голые, зелень едва проклевывалась.

– Так вы расскажете, что знаете о моем отце, или нет?

Я сел рядом с Аматом, теребя перевязь, чтобы занять руки. Готов ли я выслушать его рассказ?

– Гомер, твой отец погиб.

Вот так просто. Без обиняков, без колебаний, без подготовки. Горькая правда без прикрас, нож в сердце. Я знал, что это вероятно, и все же не мог смириться. Отец погиб… А если Амат ошибся?

– Откуда вы знаете? Вы сказали, отца зовут Николас Эредиа, но…

– Его звали Антон. Антон Барет. Я знаю. Но сказал им другое.

– Зачем?

– Чтобы защитить тебя.

Я вдохнул, сдерживая слезы. Я больше никогда не увижу отца.

– Как он умер? – спросил я скрепя сердце. Я хотел понять, насколько детально Амат знает, что случилось.

– Чуть больше двух лет назад, в рождественский сочельник…

– Я тогда в последний раз его видел…

– В ту ночь он проник на “Уругвай”, чтобы освободить двух пленников с нашей стороны.

– Отец? Спасал франкистов? Отец не был…

– Нашим? Не знаю. Он прибыл на корабль и передал подложную телеграмму с приказом освободить двух человек. Его раскрыли. Что сразу превратило его в предателя или франкистского шпиона. План мог сработать, если бы не…

– Отец был шпионом?

– Он это отрицал, разумеется. Но шпионы всегда так делают, правда?

– Еще так делают те, кто и правда не шпион, – возразил я.

– Боюсь, мы никогда этого не узнаем.

– И… как?.. – В горле у меня стоял ком, я не смог договорить.

– Он не страдал, если ты об этом. По крайней мере, не так, как мы, оставшись в живых.

Иногда мне казалось, что в капитане нет ни грамма сочувствия. Может быть, четыреста дней заточения убили в нем что-то человеческое. Никто еще не был со мной так пугающе честен. Кроме Хлои. Опять Хлоя…

– Вы сказали, его план мог сработать, если бы… Если бы не что?

– Если бы не провокатор, который был вместе с ним.

– Провокатор?

– Да, к нему был подослан человек.

– Матиас, – утвердительно отозвался я. Я помнил, как он заявился к нам во время ужина.

– Не знаю, как его звали, но этот негодяй был предателем. Твой отец отправился на корабль, думая, что освободит пленников, однако сам был приговорен еще до начала операции. Этот Матиас, как ты говоришь, блестяще все провернул, убедил твоего отца, что поможет, и предал его. Ему не нужно было ничего делать, твой отец сам пришел в тюрьму.

– Так и бывает, когда кому-то веришь.

Я снова мысленно перенесся в сочельник два года назад. Матиас ждет в дверях, а отец прощается с нами. Не страх увидел я на лице предателя, а стыд и угрызения совести. Проклятый сукин сын… Я кипел от злости. Еще один человек, которого я ненавижу.