Его удар пришелся в цель — срубил обе ноги одного из копьеносцев, завяз в поножах второго, но все же сбил того с ног. Третьего граф ударил каблуком в колено и зарычал от радости, услышав хруст сломанного сустава. Копейщики со стонами повалились наземь, а Сигмон медленно поднялся на ноги, опираясь на меч, воткнутый в землю.

Строй конных по-прежнему был неподвижен. Они вскинули луки, но не спешили спускать тетиву — словно дожидались приказа. Сигмон со стоном распрямился. Вскинул меч и смахнул стрелы, засевшие в левой руке, оставив наконечники в теле. Потом выдернул освобожденной рукой стрелы из ног. Кровь уже подсыхала — измененная плоть приняла в себя древки стрел и плотно их обжала, словно сделав частью тела. А вот раненая грудь болела так же сильно, как и пробитый копьем бок. Сигмон чувствовал, как внутри, под черной чешуей, что-то булькает, словно продырявленный бурдюк с вином. Боль, вспыхнувшая в боку, пронзила его с головы до пят, но граф нашел в себе силы поднять клинок — битва только началась.

Конные расступились, и Сигмону открылся черный шар, что прятался за их спинами. Он пульсировал на дороге, словно маленькая копия того шара, сквозь который провалился граф. Вот он мигнул и пропал, открывая темный силуэт человека со вскинутыми к небу руками…

Сигмон бросил меч — так быстро и сильно, как только мог. В лунном свете блестящий клинок превратился в сияющую полосу, пронзившую ночь. Она полыхнула над дорогой, подобно молнии, и ударила в темный силуэт. Прошла насквозь и затерялась в темноте, так и не встретив сопротивления, словно темный силуэт был бесплотным призраком.

— Вот дрянь, — буркнул Сигмон.

Колдун опустил руки, и десяток стрел взвились над ночной дорогой темной тучей смертоносных шершней. Следом за первым последовал второй рой. И в тот же миг из рук колдуна плеснул огонь — пылающая нить побежала по земле к своей жертве, испаряя влагу с подмерзшей дороги.

Обезоруженный Сигмон заметил это уже на бегу. Едва первые стрелы взвились в воздух, зверь заставил хозяина броситься вперед — скачками, на четвереньках, подобно хищнику, рвущемуся к добыче. И летящие стрелы разом повисли в воздухе, превратившись из стремительных убийц в неуклюжих насекомых. Огненная нить, прожигающая путь в мерзлой земле, уже не бежала горным ручьем, а едва текла, как ленивая река зеленых равнин.

Размазанный силуэт королевского гонца добрался до конных воинов, когда их стрелы еще не пролетели и полпути к тому месту, где когда-то находилась цель.

Бросок тяжело дался Сигмону. От боли его мутило, от ран по телу разливалась слабость, в голове стоял тяжелый гул, а перед глазами клубился багровый туман. Он понимал, что если промедлит хоть минуту — враги добьют его, удар за ударом, как добивают раненого зверя, слишком большого, чтобы умереть от одного ранения. Ла Тойя знал, что он должен победить быстро — в одном стремительном рывке, на который уйдут все его силы, возможно, даже сама жизнь. Но он должен победить. Не потому, что хотел выжить. Потому, что за его спиной, где-то в темноте, бродит испуганная девчонка с Северных гор, которая никогда в жизни не видела лесной поляны, залитой горячим солнечным светом. Она должна увидеть ее. И зал, освещенный тысячью свечей, и белое платье, и крохотный сверток на руках, заходящийся криком. Если Сигмон проиграет, она никогда не увидит этого. А еще, поддайся он слабости и упади на сырую землю, за его спиной откроется прямая дорога к сердцу страны, ничего не знающей о багровых сполохах в темноте и удушающем страхе, исходящем от призрачных фигур. Если он проиграет, эти твари пройдут дальше, протянут черные руки к солнечному свету и никто не сможет противостоять им. Этого нельзя допустить. Кто бы ни послал этот отряд, он должен узнать — здесь, в Ривастане, его воины найдут не легкую добычу, а смерть. Ла Тойя отправит хозяину темного колдуна это послание. Даже если его придется отправлять с того света.

В облаке из капель собственной крови Сигмон ворвался в строй конников. Он отшвырнул с дороги лошадь вместе со всадником, повалив ею соседних, одним ударом кулака свалил наземь второго скакуна и оказался перед черным коконом, из которого все еще истекала огненная нить. Вытянув руки перед собой, словно лапы зверя, Ла Тойя бросился на пульсирующий шар тьмы.

Тот дрогнул под его руками, но не поддался, защищая то, что скрывалось внутри. Сигмон бил вязкую плоть шара, но удары вязли в липкой жиже, он сжимал ее в объятиях, способных удушить быка, но жижа пружинила, будто обломанная ветка, и не поддавалась. Кто-то кричал, пахло горелым мясом, по плечам хлестали удары, но Сигмон не отрывался от черной сферы. Согнув пальцы, он драл ее в клочья, словно обезумевший от ранней весны лесной кот. Черная жижа просачивалась сквозь ладони, но ее черные лохмотья, исходящие гнилью, летели в разные стороны, и при очередном ударе Ла Тойя почувствовал, как пальцы коснулись чего-то плотного, живого, вздрогнувшего и сжавшегося в страхе…

Он запустил обе руки в вязкую жидкость, рванул на себя, забился, пытаясь выдрать сердцевину из темной сферы, и та лопнула. Распалась на жирные хлопья и осела к ногам Сигмона.

Издав победный крик, он обернулся ко всадникам, столпившимся у него за спиной. В правой руке Сигмон сжимал оторванную голову, а левой держал за плечо обезглавленное тело колдуна, оказавшегося невысоким хрупким стариком. Из разорванной шеи толчками била темная струя крови, расплескиваясь по дороге, усеянной хлопьями колдовской сферы.

Сигмон поднял к темному небу оторванную голову колдуна и закричал. Лошади воинов, заслышав крик зверя, подались назад. Но всадники не отступили. В лунном свете блеснули клинки, и отряд конных ринулся на одного пешего, который стоял посреди дороги и хохотал, как безумный.

Видимо, он и в самом деле лишился рассудка — потому что в ответ на атаку конного строя сначала швырнул в него головой колдуна, выбив из седла одного из воинов, а потом бросился на атакующий строй сам, с голыми руками, покрытыми до самых плеч кровью — и своей, и чужой.

Темные всадники исполнили свой долг до конца — ни один из них не побежал, даже когда человек, похожий на зверя, прошмыгнул под животами коней и напал на них с тыла. Не побежали они и тогда, когда поняли, что ни один из их ударов не попадает в цель. Не отступили они и тогда, когда враг начал прыгать с лошади на лошадь, зубами вырывая глотки закаленным в боях воинам. Они все остались на поле боя, выполняя приказ.

Когда луна снова выглянула из-за туч, она осветила человека, сидящего на холме из трупов. Оставшиеся в живых кони разбежались — они проявили больше благоразумия, чем их хозяева. Человек, пришедший на смену кровожадному зверю, поднялся на ноги. Ужасаясь делу рук своих, он закрыл ладонями лицо и застонал. Луна, испуганная этим плачем, больше напоминавшим вой, вновь скрылась за лохматые спины туч.

Сигмон прошелся между трупами, вернулся обратно. Найдя свой меч, поднял его с земли, вытер о рукав и сунул в ножны. А потом, покачиваясь и хромая, побрел по дороге в темноту, оставляя за собой след из капель крови. В иной ситуации он бы с удовольствием посидел у груды поверженных врагов, предаваясь искреннему горю оттого, что зверь в очередной раз взял верх над человеком в его душе. Но сейчас на это не было времени.