Мы находились в жилом районе неподалеку от Оушн-авеню (главной улицы Мунлайт-Бея, проходившей на юго-запад), когда из-за угла на перекресток выехала машина и двинулась в нашу сторону. Это был солидный седан, «Шевроле» последней модели, бежевый или белый, с обычным калифорнийским номером.

Я закрыл глаза, чтобы защитить их от света приближавшихся фар. Хотелось пригнуться, вжаться в сиденье и прикрыть лицо, но это привлекло бы ко мне внимание надежнее, чем хлопок бумажного пакета.

Когда «шевви» поравнялся с нами и его фары перестали быть опасными, я открыл глаза и увидел двух мужчин впереди, а одного на заднем сиденье. Это были здоровенные ребята в темных костюмах, бесстрастные, как турнепс, и не обращавшие на нас никакого внимания. Их мертвые глаза ночных созданий были пустыми, холодными и решительными.

Тут мне почему-то вспомнилась темная фигура на склоне опоры тоннеля под шоссе № 1.

Когда мы миновали «шевви», Бобби сказал:

– Служители закона.

– Профессионалы, – согласился я.

– Это у них на лбу написано.

Я поглядел на их хвостовые фары в зеркало заднего вида и сказал:

– Во всяком случае, они не по нашу душу. Похоже, что-то ищут.

– Элвиса Пресли.[21]

Убедившись, что «шевви» не собирается преследовать нас, я напомнил:

– Ты остановился на том, что Пиа летала над волнами и сказала тебе: «Папа xe'e налу».

– Верно. Во сне она велела мне купить доску-тандем, чтобы мы могли плавать вместе. Поэтому я купил доску и готов к встрече.

– Бредятина, – сказал я, полный дружеского скепсиса.

– Это правда. Я действительно видел сон.

– Не может быть.

– Может. Честно говоря, я видел его три ночи подряд и слегка струхнул. Расскажу ей все, а там пусть сама решает.

– Когда напустишь на себя таинственность, не признавайся, что ты Кахуна, но источай божественную харизму.

Бобби встревожился и даже притормозил перед знаком, чего до сих пор не делал.

– Ты думаешь, я на это не способен? Если уж говорить о харизме, то тут Бобби нет равных. Она сочится из всех его пор.

– Брат, – сказал я, – в тебе столько харизмы, что, вздумай ты основать секту самоубийц, с тобой в пропасть прыгнули бы тысячи людей.

Он был доволен.

– Да? Ты не пудришь мне мозги?

– Нет, – заверил я.

– Mahalo.[22]

– На здоровье. Только один вопрос. Он прибавил газу и сказал:

– Спрашивай.

– Почему прямо не сказать Пиа, что ты Кахуна?

– Я не могу лгать ей. Я ее люблю.

– Этот невинный обман.

– Ты лжешь Саше?

– Нет.

– А она тебе?

– Она вообще никому не лжет, – сказал я.

– Между любящими не бывает невинных обманов.

– Ты продолжаешь удивлять меня.

– Своей мудростью?

– Своей сентиментальной душой плюшевого мишки.

– Нажми мне на живот, и я спою колыбельную.

– Поверю на слово.

Мы были всего лишь в нескольких кварталах от дома Лилли Уинг.

– Подъедешь с черного хода, через переулок, – распорядился я.

Я бы не удивился, если бы нас поджидал полицейский патруль или еще одна машина без опознавательных знаков, полная людей с лицами из гранита, но в переулке было пустынно. У дверей гаража стоял Сашин «Форд-Эксплорер», и Бобби припарковался рядом с ним.

За проходом в гигантских эвкалиптах лежал овраг, погруженный в непроглядную тьму. В отсутствие луны там могло быть что угодно: бездонная пропасть, огромное темное море, конец земли и пасть вечности.

Выходя из джипа, я вспомнил, как мой дорогой Орсон в поисках следа Джимми изучал сорняки на краю оврага. Его возбужденное тявканье, когда удалось обнаружить запах. И безоглядную готовность тут же устремиться в погоню.

Всего несколько часов назад. Несколько веков назад.

Казалось, время сорвалось с цепи и здесь, вдали от яйцевидной комнаты.

При мысли об Орсоне сердце сжалось так, что я не мог дышать.

Я вспомнил, как два с лишним года назад, в январе, при свечах сидел рядом с отцом в холодном морге больницы Милосердия, дожидаясь катафалка, который должен был отвезти тело моей матери в похоронное бюро Кирка, чувствуя себя так, словно сам умер от горя, и боясь пошевелиться или заговорить, как будто я был полой фаянсовой фигуркой, над которой занесен молоток. И палату отца всего лишь месяц назад. Страшную ночь его смерти. Как я держал его руку в своей, склонившись над ограждением кровати, вслушиваясь в его последние, сказанные шепотом слова: «Ничего не бойся, Крис. Ничего не бойся». А потом его рука бессильно повисла. Я поцеловал его в лоб, в щетинистую щеку. Так как я сам был ходячим чудом, сумевшим с диагнозом ХР прожить до двадцати восьми лет, то верил в чудеса, в их реальность и необходимость. Поэтому я крепко держал отцовскую руку, целовал небритую щеку, еще горячую от лихорадки, и ждал – нет, яростно требовал чуда. Прости меня господь, я ждал, что отец восстанет, как Лазарь, потому что боль от его потери была невыносимой, а мир без него – холодным и темным. Хотя я и без того был избалован чудесами, но жаждал еще одного. Я просил бога, умолял Его, торговался с Ним, но сохранение естественного порядка вещей важнее наших желаний, поэтому, как ни горько, мне пришлось смириться и неохотно выпустить безжизненную руку отца.

А теперь я стоял в переулке и не мог вздохнуть, вновь пронизанный страхом, что переживу и Орсона, моего брата, особое, драгоценное существо, которое было в этом мире еще более чужим, чем я. Если бы он умер в одиночестве, без гладящей его дружеской руки, без успокаивающего голоса, который бы говорил ему, что его любят, мысль о его мучениях разорвала бы мне сердце.

– Брат, – сказал Бобби, кладя руку мне на плечо и слегка сжимая его. – Все будет хорошо.

Я не говорил ни слова, но Бобби знал, какие страхи обуревали меня, когда я стоял в переулке и смотрел на темный овраг за эвкалиптами.

Способность дышать внезапно вернулась ко мне, а с ней вернулась и надежда. То был один из отчаянных приступов надежды, которая, оказываясь тщетной, убивает тебя, надежды безумной, беспочвенной, но убеждающей. Надежды, на которую в преддверии гибели мира я не имел права: мы найдем Джимми Уинга и Орсона живыми и здоровыми, а те, кто хотел причинить им вред, будут гореть в аду!

Всю дорогу от деревянной калитки до заднего двора, где стоял густой запах жасмина, я думал только об одном: удастся ли передать Лилли хотя бы частичку моей вновь обретенной веры, что я найду ее сына живым и невредимым. Мне нечем было подкрепить эту оптимистическую версию. Наоборот, расскажи я ей хотя бы часть того, что мы с Бобби видели в Форт-Уиверне, Лилли тоже лишилась бы надежды.