– Ты спрашивала, что они могут сделать, если ты не захочешь молчать и играть по их правилам. Что угодно. На это они способны… – Я сделал паузу, а затем продолжил:

– Я не знаю, куда ехала моя мать в день своей гибели. Она ехала из города. Может быть, для того, чтобы нарушить заговор молчания. Потому что она знала, Лилли. Знала, что случилось в Уиверне. Ей не сиделось на месте. Так же, как сейчас тебе.

У нее расширились глаза.

– Это был несчастный случай. Автокатастрофа.

– Нет.

В первый раз за все это время Лилли посмотрела мне в глаза и не отвела взгляда через секунду.

– Твоя мать. Генетика. Ее работа. Вот откуда ты так много знаешь.

Я промолчал. Лилли могла догадаться, что моя мать не просто хотела поднять шум, но сама была из тех, кто отвечал за случившееся в Уиверне. А если похищение Джимми имело отношение к заговору молчания, Лилли могла сделать еще один логический вывод и решить, что Джимми оказался в опасности в результате работы моей матери. Это тоже было бы верно, но далее она могла прийти к совершенно нелогичному следствию: решить, что я тоже отношусь к числу заговорщиков, принадлежу к ее врагам, и отшатнуться от меня. Но что бы ни сделала моя мать, я был Лилли другом и ее единственной надеждой на спасение сына.

– Лилли, ты можешь рассчитывать на нас. На меня, Бобби и Сашу. Верь нам.

– Я ничего не могу сделать. Ничего, – с тоской сказала она.

Напрягшееся лицо Лилли изменилось, но не расслабилось от сознания того, что друзья разделяют ее горе. Наоборот, оно стало еще жестче, словно собственная беспомощность угнетала Лилли и в то же время выводила из себя.

Три года назад, после смерти Бена, Лилли оставила работу помощника учителя, так как этого жалованья было недостаточно, чтобы вырастить Джимми. Поэтому она рискнула страховкой и открыла в порту, который посещало много туристов, магазин сувениров. Она не жалела усилий, и дело пошло на лад. Пытаясь преодолеть одиночество и боль потери, Лилли занималась Джимми и самообразованием: научилась класть кирпичи, замостила все дорожки вокруг бунгало, поставила красивый штакетник, заново отделала буфеты на кухне, стала первоклассной садовницей и разбила лучший цветник в своем квартале. Она привыкла сама заботиться о себе и справлялась с любым делом. Никакие трудности не мешали ей оставаться оптимисткой; Лилли была деятелем, борцом, не желавшим считать себя жертвой обстоятельств.

А сейчас – возможно, впервые в жизни – Лилли ощущала свою беспомощность в борьбе с тем, чего она не понимала и не могла понять. На этот раз веры в собственные силы было недостаточно. Ей оставалось только ждать. Ждать, что Джимми найдут живым и здоровым. Мертвым. Или случится самое страшное, и ей придется ждать всю жизнь, так и не узнав, что с ним случилось. Эта невыносимая беспомощность заставляла ее ощущать гнев, ужас и скорбь одновременно.

Наконец она разжала руки.

В глазах Лилли блеснули слезы, которых она больше не могла скрыть.

Я думал, что она потянется ко мне, и протянул ей руки.

Однако она закрыла лицо ладонями, заплакала и пробормотала:

– Ох, Крис, мне так стыдно!

Не зная, что заставляет ее стыдиться – то ли беспомощность, то ли неспособность держать себя в руках, – я обошел стол и привлек Лилли к себе.

Какое-то мгновение она сопротивлялась, но потом встала, обняла меня, уткнулась лицом в плечо и прерывающимся голосом произнесла:

– Я была… о боже… я была так жестока к тебе… Пораженный до глубины души, я пролепетал:

– Нет, нет, Лилли… Ты что, Барсук? Никогда такого не было…

– У меня не хватило… духу, – она дрожала как в лихорадке, с трудом выталкивала из себя слова, стучала зубами и цеплялась за меня, словно потерявшийся испуганный ребенок.

Я крепко обнимал ее и не мог вымолвить ни слова, как будто ее боль передалась мне. До меня начинало доходить, что именно она имеет в виду.

– Я обещала, – невнятно пробормотала она, задыхаясь от раскаяния. – Обещала. Но я не… смогла… когда дошло до дела… не смогла, – Лилли судорожно вздохнула и вцепилась в меня еще сильнее. – Я говорила, что мне все равно, но оказалось, что нет.

– Перестань, – прошептал я. – Все хорошо. Все правильно.

– Твое отличие, – сказала она, и на сей раз я понял. – Твое отличие. В конце концов оно сыграло свою роль. И я отвернулась от тебя. Но ты здесь. Когда понадобилось, ты пришел.

Бобби вышел с кухни на крыльцо. Нет, на заднем дворе не было ничего подозрительного. И вышел он не потому, что хотел оставить нас наедине. Напускное бесстрастие было броней, за которой прятался мягкосердечный, сентиментальный Бобби Хэллоуэй, которого, по его мнению, не знал никто. Даже я.

Саша пошла следом за Бобби. Когда она посмотрела на меня, я покачал головой, убеждая ее остаться.

Сбитая с толку, она стала вновь собирать на стол и сменила нетронутую чашку с остывшим чаем.

– Ты никогда не отворачивалась от меня, никогда, никогда, – сказал я Лилли, гладя ее по волосам и желая никогда в жизни не слышать этих слов.

Четыре года – с тех пор, как нам исполнилось шестнадцать, – мы мечтали пожениться. Но мы повзрослели и однажды поняли, что наши дети тоже могут страдать ХР. Я мирился со своей болезнью, однако не мог обречь на то же своего ребенка. Но даже если ребенок и не унаследовал бы этот ген, его ожидало сиротство, потому что я не рассчитывал жить долго. Хотя я мог бы прожить с Лилли и без детей. Она хотела иметь семью, что было справедливо и правильно. Ей приходилось бороться с вероятностью остаться молодой вдовой и со зловещей перспективой стать свидетельницей быстро развивающихся немощей, которые должны были поразить меня в последние годы, физических и духовных: запинающейся речи, потери слуха, неконтролируемой дрожи головы и рук, а то и слабоумия.

– Мы оба знали, что это должно кончиться, оба, – сказал я Лилли. Это было правдой, потому что позже я осознал, какому страшному испытанию хотел подвергнуть ее любовь.

Честно говоря, я мог уговорить ее выйти за меня и обречь на жизнь со слабоумным инвалидом: ее близость сделала бы мой закат менее пугающим и более терпимым. Мог закрыть глаза на то, что порчу ей жизнь из-за собственного эгоизма. Я не гожусь в святые, потому что не лишен себялюбия. Однажды она дерзнула высказать робкие сомнения; спустя неделю я неохотно понял, что ради меня она пойдет на любые жертвы – а я был готов позволить ей это, – но любовь, которую она будет испытывать ко мне после моей смерти, будет неизбежно испорчена сожалениями и горечью. А поскольку долго жить я не собирался, то таил про себя суетную мечту: тот, кто знал меня, должен был сохранить обо мне только светлую память. Я достаточно тщеславен и хочу, чтобы эту память лелеяли, чтобы обо мне вспоминали с любовью и смехом. В конце концов я понял, что для блага Лилли и моего собственного мы должны отказаться от мечты о совместной жизни, если не хотим, чтобы эта мечта превратилась в кошмар.