– Бьюсь об заклад, господь любит пиво. Значит, у него есть шофер.

По обе стороны от нас вздымались шестиметровые стены дамбы. Низкое беззвездное небо казалось железным и давило на нас, как крышка жаровни.

– Транспорт куда? – спросил я.

– Вспомни свои часы.

– Может быть, они испортились.

– Мои показывали ту же чушь, – напомнил он.

– Кстати, с каких пор ты стал носить часы?

– С тех самых, когда я впервые в жизни почувствовал, как бежит время, – ответил он, имея в виду не столько собственную смертность, сколько смертность всего человечества и конечность того мира, который мы знали. – Мужик, я ненавижу часы и то, для чего они созданы. Дьявольские механизмы. Но в последнее время я часто думал об этом самом времени, хотя до сих пор ничего такого не делал. Без часов на меня стал нападать какой-то зуд. Так что теперь я ношу их, как делает весь остальной мир. Разве это не засасывает?

– Засасывает.

– Хуже торнадо. Я сказал:

– В яйцевидной комнате время взбесилось.

– Эта комната – машина времени.

– Мы не можем делать такое предположение.

– Я могу, – сказал он. – Такой дурак, как я, способен на что угодно.

– Путешествия во времени невозможны.

– Средневековое представление, брат. Тогдашние люди сказали бы, что невозможны аэропланы, полеты на Луну, ядерные бомбы, телевидение и яичный порошок без холестерина.

– Ладно, предположим, что это возможно.

– Это возможно.

– Но если это было путешествие во времени, то при чем здесь герметичный костюм? Разве путешественники во времени должны соблюдать осторожность? Так подозрительны были только герои «Звездных войн», но этот фильм снят в 1980-м.

– Защита от неизвестной болезни, – ответил Бобби. – Может быть, тамошняя атмосфера бедна кислородом или заражена ядовитыми загрязнителями.

– Это в 1980-м?

– Должно быть, они собирались в будущее.

– Этого не знаем ни ты, ни я.

– В будущее, – настаивал Бобби; пиво явно добавило ему уверенности в себе. – Они думали, что нуждаются в защите с помощью космических костюмов, потому что… будущее могло быть совершенно другим. Так оно и вышло.

Ил, выстилавший пересохшее русло, отливал серебром даже без лунного света. Тем не менее апрельская ночь была темной.

Еще в семнадцатом веке Томас Фуллер сказал, что ночь темнее всего перед рассветом. С тех пор прошло больше трехсот лет, но он все еще был прав, хотя давно умер.

– Как далеко в будущее? – спросил я, снова ощутив дыхание горячего зловонного ветра в яйцевидной комнате.

– На десять лет, на век, на тысячелетие. Какая разница? Как бы далеко они ни улетели, что-то уничтожило их.

Я вспомнил призрачные голоса в овоиде: ужас, крики о помощи, вопли…

Меня затрясло. Глотнув из бутылки, я сказал:

– Эта штуковина… или штуковины в костюме Ходжсона…

– Это часть нашего будущего.

– Ничего такого в нашем мире нет.

– Пока нет.

– Но они такие странные… Должна была измениться вся экология. Измениться радикально.

– Если найдешь динозавра, спроси его, возможно ли это. Мне расхотелось пива. Я высунул руку из джипа и вылил остатки на землю.

– Даже если это была машина времени, – заспорил я, – она была демонтирована. Но Ходжсон, явившийся ниоткуда, круглая дверь, то исчезающая, то появляющаяся… все, что случилось с нами… Как это могло произойти?

– Остаточное действие.

– Остаточное действие?

– Типичное остаточное действие. В натуральную величину.

– Если взять мотор «Форда», убрать коробку передач и вырвать с мясом стартер, никакое остаточное действие не позволит этой чертовой машине добраться до Лас-Вегаса.

Глядя на мерцающее, слегка светящееся русло реки так, словно оно вело в наше странное будущее, Бобби сказал:

– Они пробили дыру в реальности. Может быть, такая дыра не зарастает сама по себе.

– И что это значит?

– То, что значит, – ответил он.

– Загадочно.

– Припадочно.

При чем тут «припадочно»? А, кажется, понял. Да, возможно, его объяснение было загадочным, но, по крайней мере, за него можно было зацепиться. Только знакомая мысль позволила бы нам не сойти с ума. Так своевременно принятое лекарство избавляет больного от припадка эпилепсии.

Если, конечно, Бобби не насмехался над моей доставшейся в наследство от отца любовью к метафорам. В таком случае Бобби выбрал это слово исключительно для рифмы.

Я не доставил ему удовольствия и не попросил объяснения.

– По-твоему, они не знали про остаточное действие?

– Ты имеешь в виду умников, которые корпели над этим проектом?

– Ага. Людей, которые сначала создали его, а потом разрушили. Если это было остаточное действие, они бы снесли здесь все до основания и залили развалины несколькими тысячами тонн бетона. Ни за что не оставили бы этот кошмар дуракам вроде нас с тобой.

Он пожал плечами:

– Может, эффект проявился, когда они давно ушли отсюда.

– А может, все это нам померещилось, – промолвил я.

– Сразу обоим?

– Такое бывает.

– Одинаковые галлюцинации?

Подходящего ответа у меня не было, поэтому я сказал:

– Припадочно.

– Упадочно.

Я отказывался верить в это.

– Если «Загадочный поезд» был проектом путешествия во времени, то он не имел никакого отношения к работе моей матери.

– Ну и что?

– А то. Если он не имел отношения к ма, почему кто-то оставил мне эту бейсболку в яйцевидной комнате? Почему в другую ночь он оставил ее фото в воздухонепроницаемой камере? Почему сегодня кто-то засунул пропуск Лиланда Делакруа под «дворник» и послал нас сюда?

– Ты настоящая машина для задавания вопросов. Бобби допил свой «Хайникен», и я засунул наши пустые бутылки в сумку-холодильник.

– Может быть, мы не знаем и половины того, что считаем известным, – сказал Бобби.

– Например?

– Может быть, в Уиверне все пошло наперекосяк из-за лабораторий генной инженерии, и причиной этого кавардака были теории твоей ма, как мы думали до сих пор. А может быть, и нет.

– Ты хочешь сказать, что наш мир уничтожила не моя мать?

– Ну, брат, мы можем быть уверены, что она приложила к этому руку. Как-никак, она была здесь не последним человеком.