— Дело в том, что именно по его милости господин Зюйтхоф был похищен и брошен в подвал, — сказал Катон и, мельком глянув на меня, добавил: — Так, во всяком случае, господин Зюйтхоф заявляет.

— Да-да, — сочувственно вздохнув, кивнула Каат Лауренс. — В нашем деле, знаете, всякого насмотришься. Есть мужчины, которые способны напиться буквально до потери рассудка.

Я уже раскрыл рот, собравшись возмущенно протестовать, но инспектор Катон сделал предостерегающий жест рукой.

— Я предлагаю пройти в подвал и осмотреть его. — Сказано это было вежливым, но не терпящим возражений тоном.

— Если уж такая нужда возникла, милости просим. — Каат Лауренс поднялась из-за стола и повела нас вниз.

В мерцающем свете керосиновой лампы я не узнавал этот подвал. Трудно было в моем тогдашнем состоянии приглядываться и запоминать.

— Давайте обойдем все помещения, — распорядился Катонн.

Держа в рукелампу, Каат Лауренс открыла первую дверь. Помещение заполняли какие-то ящики, к тому же оно было куда просторнее закутка, где меня держали. Примерно так же выглядели второе и третье помещения. Четвертое очень походило на мой застенок. Я огляделся.

— Ну, и что? — осведомился инспектор Катон. — Узнаете здесь что-нибудь?

— Ночью здесь не было ни ящиков, ни бочек, но это то самое помещение, я уверен!

Каат Лауренс отрицательно покачала головой:

— Не может такого быть. Эти ящики и пустые бочки, наверно, с год здесь стоят.

— Гм. — Инспектор Катон пристально оглядел подвальное помещение. — Все это очень похоже на обычное складское помещение, и все же господин Зюйтхоф настаивает, что именно здесь его насильно удерживали прошлой ночью под охраной человека по имени Бас. Причем этот Бас, если верить господину Зюйтхофу, сам по нечаянности заколол себя собственным ножом. И стало быть, сейчас мертв. Вам что-нибудь об этом известно, госпожа Лауренс?

Каат Лауренс стойко выдержала буравящий взор Катона.

— Да, припоминаю, — ответила она. — Недели три тому я здесь действительно видела труп, — сообщила она наигранно серьезным тоном. — Труп крысы. Ее упавшей бочкой из-под вина придавило.

Все это очень напомнило мне игру в кошки-мышки, вот только было не совсем ясно, кто кошка, а кто мышка. Судя по всему, рассказанное мною инспектору о моем пленении по вескости доводов ничуть не превосходило преподнесенное ему Каат Лауренс. Более того, мне казалось, что он готов скорее поверить именно ей, а не мне — меня ведь в отличие от нее подозревали и в убийстве, и в поджоге, и во всех смертных грехах. Ну как тут мне не солгать? Близкий к отчаянию, я опустился на колени и стал дюйм за дюймом ощупывать грязный пол в надежде отыскать хоть какую-то зацепку.

— Чего это вы там потеряли? — недоумевающе спросил Деккерт.

— Я ищу следы. Может, попадется обрывок веревки, или еще что-нибудь, или…

— Или? — не отставал Деккерт.

— Или кровь этого Баса.

— В лучшем случае можете рассчитывать на крысиную, — бросила Каат Лауренс. — Или пятна от пролитого красного вина.

Непринужденность, с которой эта особа излагала свои доводы, не могла вызывать сомнений, да и я не смог обнаружить никаких следов своего недавнего пребывания.

Когда мы выбирались из подвала, Катон шепнул мне:

— Плохи ваши дела, Зюйтхоф.

— Пусть она проведет нас наверх, — вместо ответа предложил я. — Хочу показать вам портрет Луизы ван Рибек, который я рисовал. Вот тогда уж придется мне поверить!

Воодушевленный, я впереди всех стал подниматься по лестнице в знакомый мне коридор. Оказавшись там, я бросился к картинам, но… Что это? Городские и морские пейзажи, башни церквей, ветряные мельницы, портрет крестьянки, пасущей гусей, натюрморты с цветами и фруктами и все возможные виды кораблей — в экзотических гаванях, в бушующих морях, — словом, именно то, к чему меня призывал Эммануэль Охтервельт.

— Красиво, верно? — услышал я за спиной сладенький голосок Каат Лауренс. — Так что не думайте, что мои гости только и помышляют что о пиве да о разных там удовольствиях по доступной цене. Сюда заходят в основном люди образованные, культурные, способные оценить хорошие картины.

Я переминался с ноги на ногу. Глаза отказывались верить тому, что я видел. Куда подевались обнаженные натуры? Ни одной, если не считать мраморного изваяния богини Дианы, хорошо хоть она не исчезла без следа. В конце коридора я повернулся к инспектору Иеремии Катону.

— Ну так как, Зюйтхоф? — спросил он. — Где все эти картины, которые вы тут нам расписывали?

— Они висели здесь, как раз на месте нынешних.

— Всякое утверждение не есть истина в последней инстанции. Оно требует доказательств.

— Стало быть, картины убрали, а подвал заставили всякой дребеденью. И это вполне объяснимо: после моего бегства владельцы заведения ждали визита представителей властей.

— Такое возможно, но не более того.

— Вы мне не верите? Не верите, что ван дер Мейлен привел ко мне Луизу ван Рибек? Что я писал с нее обнаженную натуру? Спросите Корнелию ван Рейн!

— Даже если вы и рисовали Луизу ван Рибек… гм… в костюме Евы, так сказать, это никоим образом не доказывает вашу невиновность. Скорее, как раз косвенно подтверждает ее — свидетельствует о том, что у вас были самые близкие отношения. Такие отношения, которые вследствие разницы общественного положения были явно не по душе ее отцу. И это тоже может послужить одним из мотивов поджога вами дома купца ван Рибека.

— Почему же я тогда бросился в огонь спасать Луизу?

— Не она, а он вам поперек дороги стоял. И вы хоть с запозданием, но все же поняли, что своим поджогом, этим актом отчаяния, поставили под угрозу не только его жизнь, но жизнь своей возлюбленной.

— Но… ничего подобного не было!

— Тем не менее все говорит именно об этом. Поэтому в силу полномочий участкового инспектора суда Амстердама я вынужден арестовать вас, Корнелис Зюйтхоф!

Я был в таком состоянии, что не нашел даже сил возмутиться диким ходом мыслей Катона и Деккерта и их действиями. И когда представители городских властей препровождали меня через вечерний Амстердам к месту содержания под стражей, голова моя была готова лопнуть от бессвязных мыслей. Никакого внятного объяснения я не находил. Неужели Каат Лауренс и Мертен ван дер Мейлен — сообщники? Или же эта сводня и слыхом не слыхала ни о чем, а лишь пешка в его руках, готовая выполнить все, что угодно, лишь бы платили? Или, может, мне вообще не следовало полагаться на то, что я видел, поскольку я безумец! Погруженный в эти мысли, я не сразу сообразил, куда меня вели эти двое. Во всяком случае, не в ратушу, как я рассчитывал, нет. Мы приближались к родному Распхёйсу. Когда из сумерек выступили мощные стены исправительного учреждения, я невольно остановился.