– То есть взять ситуацию под контроль. Завершить то, что однажды не удалось. Вот что, Софи! – Он вдруг потянулся к Софии через стол и взял в руки ее ладони. – Ты должна понять кое-что. Твой брат погиб. Его нет больше. Он умер, Софи. Двадцать лет назад.

– Не нужно говорить со мной, как с сумасшедшей! – резко бросила София, попытавшись выдернуть руки из его хватки. – Я с самого начала сказала тебе, я знаю, что Бори нет.

Карл же лишь покачал головой:

– Ты должна оплакать его, Софи. Пережить это горе. И отпустить. Ты на двадцать лет застряла в отрицании, и пока не перешагнешь эту стадию, так и не освободишься. Пойми и прими: Борис умер. Это большая трагедия. Она сильно повлияла на тебя, заставила выработать такие механизмы защиты, которые в один день не разрушить. Однако попытайся сделать хотя бы первый шаг. Отпусти его, Софи.

Софии казалось, что его мягкий вкрадчивый голос ядовитым газом проникает ей прямо в мозг, и все ее существо противится ему, пытается вытолкнуть обратно. Этот голос душил ее, забивал легкие, заставлял судорожно сжиматься горло. Она не понимала, что с ней происходит. Тело, только недавно аккуратно собранное турецкими докторами из обломков, словно разбивалось заново, разламывалось на части, взрывалось болью. Глаза жгло, будто кислотой, из сдавленной груди рвалось что-то, перед глазами темнело. Почти не помня себя, София ухватилась пальцами за собственное горло, и изо рта вдруг вырвался крик. Звериный утробный вой.

– Нет! Нет, нет, нет, нет!!! – заорала она, уже не видя перед собой ни террасы, ни яблоневого сада, ни участливого Карла. Чувствуя только, как ее затягивает в гибельный смерч, в черный водоворот, из которого нет спасения.

Карл каким-то образом все же оказался рядом, разжал ее стиснутые пальцы, обхватил за плечи, удерживая.

Она и сама не понимала, куда рвется, зачем так отчаянно бьется в удерживавших ее руках. Хотелось разбить что-нибудь, изломать, стереть с лица земли этот проклятый мир, мир, отнявший у нее единственное существо, которое она любила, и теперь требующий признать это, принять и отпустить. Дотянуться ей удалось только до тонкой фарфоровой чашки, и София, размахнувшись, запустила ею в никуда. Та стукнулась обо что-то, зазвенев, рассыпалась на тысячу осколков, и этот резкий звук как будто вернул ее к реальности. Заставил вновь ощутить удерживающие ее руки Карла, увидеть солнечный свет, вдохнуть запах яблок из сада.

Рыдания все еще больно бились в груди, вырывались наружу, но стали немного тише.

– Отпусти его, – мягко повторил Карл. – Это больно, но необходимо, Софи. И прости Берканта Бреговича. Пойми, что этот чужой, безразличный к тебе, поистаскавшийся мужик, на котором ты зациклилась, не имеет никакого отношения к твоему брату. Ты никогда его не встретишь, никогда ничего ему не докажешь. Похорони его, Софи. Уже пора. Давно пора.

– Я… я постараюсь, Карл, – сухо всхлипывая, произнесла София.

– Постарайся, – произнес доктор. – А я помогу. Попробуем вместе вызволить тебя из тюрьмы, которую ты вокруг себя построила.

* * *

Перестань мне сниться, перестань! Ведь мне нужно как-то жить дальше, а я не хочу просыпаться. Все продолжаю говорить тебе, не ведая, что блаженное забытье скоро разобьют первые лучи солнца, что дороже тебя ничего в моей жизни не было. Я говорю, что люблю тебя так, как мать может любить свое дитя, сильнее всех мирских почестей и власти. Говорю, что, не задумываясь, отдала ба за тебя жизнь, не спрашивая, нужна ли тебе такая жертва. Я дотрагиваюсь до твоих плеч бережно, я даже во сне не забываю, насколько ты раним, насколько хрупка твоя природа.

Как мне забыть тебя, если ты – это я? Если бы я кого и хотела забыть, так только себя. Помоги мне, Борис, я хочу избавиться от этого монстра – своего отражения. Хочу стать такой, каким был ты, каким я тебя помню и каким ты существуешь где-то в параллельной вселенной. Мой светлоглазый смеющийся ангел, мой брат…

Если я избавлюсь от памяти о тебе, отпущу, как велит мне доктор Карл, во мне не останется ничего. Лишь пустота будет зиять под ненавистной мне маской. И то же случится, если я вычеркну из сердца больную, страшную, снедающую меня ненависть. Старый лис Густавсон призывает меня снова стать собой, не понимая, что никакой меня давно нет. Меня застрелили в тот промозглый день в грязном подвале. Со мной случилось именно то, чего так хотела наша с тобой мать. А то, что осталось, – лишь жалкая, ничтожная, еле заметная тень, жадно цепляющаяся за любую иллюзию, позволяющую ей существовать.

Я не могу отпустить, не могу… Потому что, если не станет моей ненависти и моей любви, пропаду и я…

С того разговора с Карлом, закончившегося ее истерикой, прошло две недели. Две недели бесконечных бесед с самой собой, бесплодных попыток примириться с тем, что сказал ей Карл, перешагнуть, пойти дальше. Чтобы хоть ненадолго сбежать от прокручивавшихся в голове монологов, София начала заниматься на тренажерах, установленных в окружавшем здание клиники сквере. После препаратов, которыми ее кололи в московской лечебнице, тело оплыло, ослабло, и сейчас ей казалось делом первостепенной важности вернуть ему былую силу и выносливость. Она часами крутила педали велотренажера, подтягивалась на перекладине, отжималась, с радостью чувствуя, как снова наполняются жизнью мышцы, как начинает весело бежать по жилам кровь. И надеясь, что однажды неустанно идущая внутри борьба все же закончится, то темное, дикое, что живет в ней, сдастся, уступит, сложит оружие. Но ничего не менялось.

Встречи с Карлом происходили каждый день, и впоследствии Софии трудно было мысленно отделить один разговор от другого, вспомнить, что на каком этапе выплыло. Декорации их бесед различались лишь погодой за перилами террасы. Иногда над садом светило солнце, воздух пах медовой яблочной сладостью, и в зарослях растущих на клумбе разноцветных цветов низко гудели пчелы. Иногда небо хмурилось, начинал накрапывать дождь, и молчаливая медсестра приносила Софии мягкую серую шаль.

Однажды, серым ненастным утром, когда с севера наползали черные тяжелые тучи, а в воздухе отчетливо пахло озоном, София вышла из здания клиники, чтобы заняться очередной тренировкой. Несколько раз обежала вокруг белого особнячка, разогреваясь, сделала сто приседаний, отжалась на кулаках, затем решила переместиться к установленному под яблоней велотренажеру и неожиданно обнаружила на нем доктора Густавсона. Тот, облаченный в мягкий спортивный костюм, увлеченно крутил педали, ее же приветствовал радостным возгласом:

– Доброе утро, Софи! Гроза собирается, многие больные беспокоятся. Но на тебя, как я погляжу, это не действует?

София дернула плечом.

– Ты изменила прическу? – заметил Карл.

– Да, попросила одну из медсестер остричь мне волосы, – отозвалась Софи, машинально проводя ладонью по колючему затылку.

Голову ее теперь украшал лишь короткий русый «ежик», и от этого черты лица как будто стали резче, суше. Сильнее обозначились скулы, четче выступил край татуировки на длинной изящной шее, тверже стал абрис лица и линия плеч.