В зале нарастает беспокойство; мне становится жарко. Расслабив галстук, я отпиваю большой глоток из стакана. Ловлю себя на том, что все больше уклоняюсь от надлежащего праздничного тона, и все же извлекаю из папки спасительный листок бумаги.

— Уважаемые дамы и господа…

Я понизил голос:

— Как сказал еще Гёте: «…чтобы только играть, слишком стар, чтобы жить без страстей, слишком молод». Не содержится ли в этих словах все, что вообще может быть высказано в этой связи?

Вопрос тяжко повис над рядами.

Кое-кто в зале закивал, что я вполне мог бы расценить как сигнал отбоя. Но я еще не закончил. Мне был необходим финал.

К сожалению, добавить к этому глубокомысленному изречению я так ничего и не сумел. Я таращился на бумагу, в конце концов перевернул страницу, но на обороте было написано только:

«Заметки. Похороны. Энслин».

И все. Белый лист, словно флаг капитуляции.

Он медленно выскользнул из моих рук.

На глаза наворачивались слезы, но мне удалось удержать их. Я беспомощно огляделся. Тут взгляд мой упал на Кранебиттера:

— Дамы и господа! Лицо! О чем оно нам говорит?

Лица в зале превратились в знаки вопросов. Мне стало дурно.

— Чертовски трудно ответить на этот вопрос, — тихо произнес я. — Внешняя оболочка и внутренняя сущность хоть и связаны между собой каким-то образом, тем не менее живут они — к такому выводу мне было суждено прийти — как два существа, состоящие в откровенной интимной связи, но… как вам объяснить… Следовательно: мы видим лицо. Мы пытаемся изучить его. И все же, как бы долго мы на него ни смотрели, оно остается для нас загадкой. Всегда загадкой. Как и все лица. Георг Кранебиттер…

И я застрял. Теперь я действительно понятия не имел, что говорить дальше.

— Все кончено… Конец всему.

Я издал тихий, полный отчаяния стон. Пошатнулся. Мне пришлось обеими руками схватиться за пульт. Глаза я опустил. И замолчал.

Молчал долго. Очень долго.

Должно быть, это походило на минуту молчания, поскольку стоило мне осторожно поднять взгляд, уловив доносившийся из зала шумок, и я увидел, что присутствующие молча привстали со своих мест.

— Благодарю за внимание, — выговорил я, едва лишь дар речи вернулся ко мне. Взял свою папку и тяжелой поступью вернулся на место.

В страшной, мертвой тишине кто-то вдруг начал аплодировать. Я поднял голову. То был Кранебиттер. Хлопал он медленно, словно робот. Выглядело это так, будто он хотел сдавить ладонями воздух. Постепенно к нему присоединились и остальные.

В фойе господин Грундиг очень долго, очень крепко пожимал мне руку. Господин Грундиг не сказал ни слова — все говорил его взгляд. Грундиг настоял на том, чтобы я с ним вместе подошел к Кранебиттеру и членам его семьи.

Я не хотел, но Грундиг уже вел меня к ним. Черное трио. Хрупкую жену, зажатую между Кранебиттером и его дочерью, то и дело толкали из стороны в сторону. Завидев нас с Грундигом, все замолчали. Прочие гости, окружившие семью плотным кольцом, расступились, освободив нам узкий проход.

— Я вам весьма признателен, — приветствовал меня Кранебиттер. — Ну и ну! Прямо надгробное слово.

Я почувствовал, что бледнею.

— Да нет же, наоборот, очень здорово. В чем-то вы даже не так уж неправы.

Менкеберг хотел что-то сказать, но жена Кранебиттера его опередила:

— Вы ведь когда-то бывали у нас в гостях, не так ли? — спросила она. Глаза ее радостно блестели.

— Да, — ответил я. Хотя сам напрочь об этом забыл.

— Простите, а как ваше имя?

— Но, мамочка! — громко, четко осадила ее дочь, а мне тихо пояснила: — Она очень забывчивая.

— Ах вот как, — сказала дама. Она теперь взирала на меня недоверчиво, потом кивнула.

Чуть позже состоялся банкет.

Впрочем, я еще вполне мог бы сбежать. Благо до спасительного вокзала было рукой подать. Но тут Грундиг и Кранебиттер ушли вперед; нужно было уладить в ресторане какой-то вопрос с заказанными столиками. Таким образом мне поневоле пришлось занять место Кранебиттера, так что я под руку с супругой профессора двинулся вслед за остальными.

В ресторане мне посчастливилось занять укромное место в дальнем конце стола. Там в относительном одиночестве сидел мужчина в сером костюме. До этого момента я не замечал его среди приглашенных.

— Так значит, это ты, — приветствовал он меня, протянув навстречу тяжелую, теплую руку. — Я Вольдемар.

— Привет, Вольдемар, — устало ответил я.

— Славно, что мы наконец познакомились. Тогда, после твоего ухода, я тебя заменил у Шорша: мне это, впрочем, тоже особой пользы не принесло, — добавил он.

Потом с усмешкой перевел взгляд на другой конец стола, где сидели Кранебиттер, Менкеберг и члены юбилейного комитета. Кивнув друг другу, мы подняли бокалы.

Я узнал, что после объединения Германии Вольдемара отчислили из университета. Впрочем, он считал, что и сегодня его пригласили исключительно из вежливости. Настаивая на этом, он кивнул; я же покачал головой. Мы снова выпили.

Мне было жаль Вольдемара.

— Я тебе так скажу, — заявил он. — Твоя речь в зале… это было…

Не находя слов, он выпятил губы, опустил веки и сомкнул в круг большой и указательный пальцы левой руки.

Взгляд его снова скользнул по противоположному концу стола. Потом он возмущенно вытаращился на меня:

— Воображают, будто я не знаю, о чем они думают! Во всяком случае, они понятия не имеют. Ты это и сам уже заметил. Ничего они не смыслят. Например, если им скажешь: по-настоящему существуют только жизнь и смерть, дорогие друзья, и так, кое-что между ними, — этого они никогда не поймут. Будут тупо на тебя пялиться и думать: «Да он просто хочет уйти от ответа!» Для них и вопросы-то все стоят совершенно иначе: утверждать или не утверждать. Штатная и внештатная профессура, или бог ее знает, какая еще. Таковы вопросы жизни и смерти в их понимании. До тебя доходит?

Вольдемар затряс головой. На бывших своих коллег он взирал с состраданием.

Несмотря ни на что, мы заказали целую бутылку водки. Официант подошел к Грундигу, почтительно склонился к его уху и что-то зашептал. Грундиг серьезно кивнул, затем, полуприкрыв глаза, издали мягко улыбнулся нам.

Я пожелал узнать, чем он сейчас занимается, но Вольдемар лишь отмахнулся.

Мы выпили. Помолчали. Еще выпили.

— Да, — сказал я. — Все это именно вопрос коллегиальности.

— Колле… гиальности… Ты пыав!

Мы и правда несколько перебрали. Заметил я это по тому, как заплетались наши языки, одолевая слово «коллегиальность».

— Я-то все вижу, — сообщил Вольдемар. — Смешная ты птица. Ты сечешь, о чем я толкую.