По субботам на Мелл-стрит открывался рынок. В девять часов прибывали полицейские на фургоне, расставляли ограждение и перекрывали уличное движение. Маленький суматошный частный рынок одновременно казался и космополитическим, и насквозь английским. Торговаться полагалось с добродушным юмором; кое-где в оборот шли даже старые деньги. Рано поутру торговец подержанными коврами выкатывал деревянную тележку и украшал дорогу своим пестрым товаром. Другие продавцы без зазрения совести шагали прямо по тканым узорам, зато сама дорога принимала праздничный облик. Позднее улица уже приобретала вид настоящего восточного базара: тут медник выставлял на обозрение старую посуду, там приезжий из Пакистана развешивал над прилавком бижутерии качающийся занавес из деревянных бус. У соседнего лотка ветер колыхал отрезы заморских тканей. Продавцы наперебой расхваливали свежие фрукты, овощи, рыбу, мясо и кухонную утварь. В воздухе витал соблазнительный запах горячих сосисок с булочками. На углу худенький, похожий на херувима парень терпеливо раздавал равнодушным прохожим воззвания подзаголовком «Иисус вас любит». Меж деревянных помостов шныряли кошки; некоторые, набив себе брюхо объедками, недвижно, точно мертвые, спали на тряпках, упавших с витрины, в то время как на улице псы со сверкающими глазами глухо рычали от возбуждения и щурились на солнце.

Филиппа с матерью обшарили прилавки с поношенной одеждой в поисках самых дешевых, часто непригодных вязаных вещей. Мэри собиралась распустить их, промыть шерсть и снова ее использовать. Теперь над ванной вечно сушились мотки разноцветных ниток. В коробках со всякой всячиной, выставленных у многих лотков, иногда обнаруживались подлинные сокровища вроде той чайной скатерти с искусной вышивкой по льну, которую хозяйки немного подлатали, выстирали и, тщательно накрахмалив, торжественно стелили на стол по выходным.

Следом за уличными прилавками выстроились небольшие магазинчики: старомодная «Мануфактура», где до сих пор еще продавались шерстяные сорочки и в витрине красовались розовые корсеты на шнуровке с распущенными завязочками; греческая лавка, откуда сладко тянуло сиропом и крепкими средиземноморскими винами; чистенький «Продуктовый» с колокольчиком на двери, позвонив в который посетительницы неизменно слышали в полумраке шорох туфель седовласого мистера Дэвиса, торгующего маслом, чаем и молоком… И конечно, самая крупная из полудюжины старьевщицких. Пробравшись через горы всякого хлама, Мэри Дактон и ее дочь выходили на задний двор; там высились горы видавшей виды мебели, а вдоль стены тянулись ряды фаянсовой посуды, кастрюль, тазов и картин. Вот где при желании можно было наткнуться на что-нибудь интересное. Здесь они откопали две целые чашки старинной работы с подходящими по рисунку блюдечками и глубокое блюдо удобной формы, покрытое въевшейся грязью, старательно удалив которую хозяйки обнаружили бело-голубую роспись аж семнадцатого столетия. Все происходящее казалось им невинной забавой, игрой в «свой домик».

Девушка по-прежнему почти ничего не знала о матери. От случая к случаю они заговаривали о тюрьме, однако ни словом не обмолвились о преступлении, а главное — о ранних годах их совместной жизни. Филиппа не задавала вопросов. Она часто твердила себе, что мистер Л.П. Хартли[33]был совершенно прав и что прошлое — иная страна, куда при желании может попасть любой человек. Раз уж соседка по комнате не желает ступать ранимыми ногами на острые камни этой дороги, то и дочь не имеет права ее заставлять. В конце концов, разве мало ей рукописи в конверте? Нельзя же использовать зарождающуюся дружбу и уязвимое положение близкого человека, требуя от него доверия, которое должно прийти как свободный дар. Тем более требовать от кого-то полного посвящения, не посвятив себя взамен. А между тем девушке все труднее представлялось будущее, проведенное вдали от матери. Филиппа пригласила ее пожить вместе, чтобы лучше разобраться в себе. Так и получилось: девушка узнавала себя, но другими путями, нежели ей рисовалось прежде. Понять же душу Мэри Дактон оказалось несколько сложнее; впрочем, это могло и подождать. Стоит ли торопиться исследовать прошлое? Настоящее гораздо сильнее занимало мысли Филиппы. На расспросы же оставалась целая жизнь.

Десять дней спустя на квартиру пришел полицейский. Девушка сознавала, что его визит — неизбежное условие освобождения матери, однако заранее прониклась неприязнью к служителю закона. И, зная точно, в какое время он наведается, понесла белье в прачечную, якобы не желая мешать беседе, на самом же деле надеясь избежать знакомства. Но когда вернулась и вставила ключ в замочную скважину, за дверью послышался голос матери — спокойный, обыденный, разве что чуть оживленный.

Официальный гость сидел на кухне и прихлебывал чай из глиняной кружки. Девушка отстранение пожала руку коренастому молодому человеку с кроткими глазами, спутанной рыжеватой бородкой и лысеющим лбом. Голубые джинсы, желто-коричневая рубашка, сандалии на загорелых, удивительно чистых ногах. Весь он был какой-то промытый и свежий. Мэри Дактон представила гостя, но девушка нарочно пропустила ее слова мимо ушей. Не нужен ей ни этот полицейский, ни его дурацкое имя.

Мужчина принес в подарок африканскую фиалку, собственноручно выращенную из маленького черенка. Глядя, как чужак помогает матери посадить цветок в землю, Филиппа негодовала про себя — на покорную мать, на слащавого надсмотрщика, вторгшегося в их личную жизнь. Так девушка впервые узнала, что способна испытывать ревность. Она отлично присматривает за мамой. Вернее, они отлично присматривают друг за другом и не нуждаются в жалкой пайковой заботе со стороны государственной системы.

Тем временем разговор зашел о травах, растущих на кухонном окне, и когда мать вышла за бумагой и карандашом, чтобы записать названия, Филиппа выпалила:

— Вам не кажется, что после десяти лет неволи общество может наконец оставить ее в покое? Сами видите, мать уже никому не опасна.

— Закон для всех одинаков, — мягко возразил гость. — Некрасиво давать поблажки одним, продолжая следить за другими.

— А чего вы добиваетесь? Ей не нужна ваша помощь, это я точно знаю. Остальным клиентам — вы же называете их клиентами? — тоже мало пользы от таких, как вы.

— Может, и немного, — кивнул мужчина. — Речь не о том, чтобы принести добро, но помочь подопечным не навредить самим себе.

— И что именно вы для этого делаете?

— Устав гласит: «Советовать, поддерживать, дружить».

— Нельзя же стать другом по указке парламента! Как может любой, даже самый обделенный человек удовлетвориться или хоть обмануться такой вот неискренней, второсортной заботой?

— Иногда второй сорт — это все, что нам перепадает. Люди часто довольствуются малым что в отношениях, что в деньгах… У вас такая пышная петрушка! Как вы ее сажали, семенами?

— Нет, купили рассаду в магазине «Здоровое питание» на Бейкер-стрит.

Девушка сорвала для гостя пучок зеленых листьев, радуясь возможности отплатить за фиалку. Меньше всего ей хотелось оставаться в долгу перед этим человеком. Полицейский сполоснул носовой платок под горячей водой, затем смочил прохладной и бережно завернул петрушку. Его крупные руки с короткими пальцами двигались ласково и без суеты. Когда он склонился над раковиной, рубашка задралась, обнажив участок гладкой коричневой кожи. Филиппе неожиданно захотелось дотронуться до него. Интересно, каков он в постели? Габриель занимался любовью, словно балетный танцор, сосредоточившись лишь на собственном теле, контролируя малейшее движение. «Видишь? — как бы говорил он. — Неэстетичное это дело, но раз уж иначе не обойтись, по крайней мере я придам ему очарования». А вот ее гость наверняка ведет себя по-другому. Должно быть, он открыт и в то же время нежен, достаточно свободен, чтобы не притворяться и не испытывать вины.