С этим утверждением можно согласиться лишь отчасти: да, Каверин не углублялся в «Двухчасовой прогулке» в подробности работы лабораторий, но для него, как представляется, важно было четко и внятно проговорить мысль, овладевшую им уже давно, — мысль о нравственности и безнравственности в науке, соотносимую с этими понятиями и в творчестве. Коншин объясняет Маше, вспоминая своего учителя Шумилова: «Дело в том, что нельзя ученого заставить думать так, а не иначе… Дело в том, что порядочность неразрывно связана с независимостью от мелочей, от предвзятости, от ложных отношений. Там, наверху, в сфере идей, где, казалось бы, кончается логика, он должен мыслить с полной, окончательной искренностью. Он не может ни притворяться, ни лгать, ни лицемерить. Он просто вынужден быть порядочным человеком… Когда ученый лишается совести, наступает самое страшное: научная смерть».

А разве не то же самое происходит в литературе, в искусстве? Разве не сближаются до неразличимости именно в этом такие понятия, как нравственность, порядочность, невозможность лицемерия? Несомненно, Вениамин Александрович Каверин сталкивался с этим горьким явлением множество раз на протяжении жизни — достаточно припомнить упоминавшуюся историю разрыва отношений с последним из «Серапионовых братьев», Константином Фединым. И предшествующие моменты предательств других «братьев», Михаила Слонимского, Николая Тихонова, о котором Каверин написал в «Эпилоге»: «Из человека, который говорит то, что думает, Тихонов так же, как десятки и сотни других людей искусства (и не только искусства), превращался в человека, который думает одно, а говорит другое… Его жизненной задачей стала необходимость убедить себя в том, что он думает действительно то, что он говорит. С присущей ему энергией он сам принялся за сложное дело превращения себя из поэта в административного деятеля, исполнителя, функционера. Поэзия по самой своей природе сопротивлялась этому насильственному превращению. Но он не собирался, подобно Маяковскому, воспользоваться револьвером для решения этого спора… Разобраться в его превращении — это значит разобраться в судьбе его сверстников, а сверстниками были писатели, которые могли бы обогатить нашу литературу. Непревратившиеся обогатили. Но это — малая доля безвозвратно утраченного богатства».

И о Константине Федине, приведя жестокую цитату из А. И. Солженицына, сравнившего Федина с Дорианом Греем, у которого все пороки отражал портрет, а многолетнему председателю Союза писателей «досталось принять своим лицом», Каверин написал: «Да, память о свободной дружбе в свободной „долитературе“ еще долго занимала маленький краешек в этой истасканной компромиссами холодной душе. Но пришел час, когда и он затушевался, растаял, отступил перед всемогущей „заменой“…»

И подобных «превращений» на веку Вениамина Александровича Каверина встречалось немало.

В «Двухчасовой прогулке» писатель сближает науку и литературу, что называется, открытым приемом: совсем не случайно Осколков вспоминает, как, выступая в Московском микробиологическом обществе, Шумилов высмеял Врубова, назвав его «гением обусловленности». Давайте и мы вспомним, что именно так определил Константина Федина Вениамин Александрович Каверин, а вспомнив его работу об Осипе Сенковском, мы вновь невольно обратимся к тем двум философиям, одна из которых, по сути, означала то же самое.

На последних страницах романа, когда Коншин отправляется на свою привычную «двухчасовую прогулку», он вновь видит на лесной дорожке дуб с красной отметиной, предназначенный к спиливанию. В прошлый раз, когда он шел здесь, дуб стоял, словно мертвый, а теперь на нем появилась «большая зеленая ветвь. „Держись, старик!“ — говорит ему Коншин». И в памяти мгновенно возникает дуб из эпопеи Л. Н. Толстого «Война и мир» как вечный символ возрождения, продолжения жизни…

Стоит обратить внимание и еще на одно открытое сопоставление. Приведенные выше слова Коншина переплетены со словами автора, «неожиданно» вторгшегося в повествование: «Проза не растет, как лопухи и лебеда, она строится, как город. План этого города лежит перед глазами, меняясь, повинуясь воле автора, который знает, где живут и встречаются (или не встречаются) его герои. Улицы, как воспоминания, переливаются одна в другую, сталкиваются на перекрестках, упираются в тупики, заставляя пешехода пользоваться проходными дворами… Впрочем, если роман не похож на строящийся город, он напоминает фрегат с выгнутыми от ветра парусами. Фрегат плывет к берегу, трудный путь позади. Книга начинает сама писать себя, и подчас нелегко остановить разлетевшуюся руку. Брошен якорь не по расписанию, не в угаданный заранее час.

…Герои заняли свои места и нетерпеливо ждут воплощения. Они видят себя не так отчетливо, как видит их автор… Становится ясно, что в орбиту работы должно вторгнуться Знание… Это — знание последовательности, с которой одни события следуют за другими». А затем автору, «как и Коншину, начинает мерещиться, что за главным он не разглядел самого главного. Что значительные подробности пробежали рядом с ним и догнать их, оценить их так и не удалось».

Если сравнить это размышление Вениамина Александровича Каверина с теми раздумьями, с которыми каждый раз отправляется на свою прогулку Петр Коншин, мы увидим невымышленную связь, и она предстанет той путеводной нитью, что ведет к мыслям о нравственности в профессии. И еще одна связь кажется очень любопытной.

Так или иначе всё разрешилось: кроме твердой позиции в институте, Коншин обрел семью — Машу и родившуюся у них дочь Настеньку; Осколков, жалкий и потерянный, ночи напролет проводит в катране и, если бы не помощь Паоло Темирова, «он давно умер бы где-нибудь в канаве»; умер профессор Ватазин, на которого делала ставку Леночка Кременецкая, — о ее судьбе не рассказано, но подобные ей всегда остаются в выигрыше…

«— Ты написал сказку», — говорит автору один из друзей. «И автор задумывается. Может быть, он всю жизнь пишет сказки?» В этих скупых словах просвечивает тот долгий и сложный путь, который проделал Каверин от первых своих произведений, полных сказочного, фантастического духа в стиле Гофмана, Шамиссо, Тика, — до сказочного цикла о городе Немухине и повести «Верлиока», речь о которых пойдет в следующей главе.

А пока — вернемся к разговору о романах, посвященных науке, и от них проложим прямой путь к произведениям об искусстве, чтобы еще раз доказать взаимообусловленность и органичную взаимосвязь проблем.

В исследовании О. Новиковой и Вл. Новикова есть любопытное рассуждение о том, что прием «двойных портретов» пронизывает буквально все произведения Вениамина Каверина в прямом противопоставлении героев и их позиций, очерченных порой отчетливо и ярко, а порой недостаточно определенно.

Это внятное и доказательное наблюдение представляется мне не вполне точным. Так, о противопоставлении Трубачевского и Карташихина в «Исполнении желаний» авторы пишут, что куда эффективнее выглядела бы антитеза Трубачевский — Неворожин. И — словно забывают о главном, о позиции нравственной, духовной. Именно в ней, как бы ни разнились между собой Трубачевский и Карташихин, они — едины, а Неворожин и Дмитрий Бауэр находятся на противоположном полюсе, и в романе это доказано со всей очевидностью. То же и в «Двухчасовой прогулке»: считая «периферийной» антитезу Врубов — Коншин, авторы словно забывают, что именно она и представляется главной с точки зрения нравственности ученого. Осколков, Кременецкая — это тоже другие полюса, но скорее «служебные», представляющие еще более явственное падение личности и ту самую «круговую поруку» Зла, о которой уже говорилось на этих страницах.