прочитал мысли волшебник. − Просто пришлось немного воздействовать на внешнюю среду. Беседами тебя не проймешь… Но то, что скрыто здесь, − он уперся пальцем в свою хилую грудь, − значительно больше детских фокусов с чаем.

Чародей действительно умел читать мысли. Они видны по изменениям в биополе, ауре. Теперь и я немного читаю в скрытых от непосвященных книгах души, тайных помыслов, ассоциаций, воображения…

Стереотипы мышления заклинили разум, и волшебник вышиб клин сомнений еще одним простеньким фокусом. Это сейчас понимаю, что простеньким…

Мой будущий учитель отправил в полет конфетную бумажку силой взгляда, она вспыхнула желто-зеленым пламенем и осыпалась серым пеплом на скатерть. Серенький мусор на столе, подобно смазке, помог провернуться «шестеренкам» в голове. Они завертелись в бешеном ритме, производя стремительные, неудержимые образы.

«Подействовало, − определил волшебник. − Он уже готов к разговору, к восприятию. Обучу и − свободен. На путь к тайникам природы самая малость уйдет. Лет двадцать − не время».

Учитель потом говорил, что аура запылала мощным, разноцветным пламенем. Он даже окружил себя защитной стеной заклинания.

Мысли сорвались с цепей, крушили преграды. Я поверил в невозможное и страстно жаждал его постичь. Так стал учеником чародея и скромного затворника.

Впрочем, меня выбрало в ученики провидение за два часа до описанного разговора. Выбрало, словно подарило волшебную палочку Незнайке. Но не за три добрых и бескорыстных дела, а всего за одно. Я вырвал из-под колес груженого песком самосвала зазевавшегося старика. Жернова смерти вращались в холостую, получив в жертву только шапку моего Учителя. Покрышки зло крутанулись, вминая навеки в замерзающую грязь потертую кроличью ушанку, плеснули в нас порцию грязного подтаявшего снега и унеслись вместе с песком. Колесо Фортуны пощадило одного, но платой за это был спасатель. Ибо нет ни одного дела, которое оставит без внимания Судьба. Судьба всмотрелась в нарушившего Предначертания глазами великого мага, и мое тягуче-резиновое время завертелось в счастливом темпе. Сейчас я нищ, даже по меркам своего бедного на блага времени, но счастлив.

Безболезненно забылись, исчезли из жизни пьяные вечеринки, ухаживания и беспощадная мельница слов. Она перемалывала «умные» разговоры и Время в бессмысленную пыль.

Адам, вкусивший запретный плод, отказался от Рая. Мне было легче отказаться от меньшего.

− Ты хочешь узнать, как мне это удается? − прочитал колдун мою ауру. Он стряхнул пепел со скатерти и еще раз взглянул поверх головы. − И хочешь научиться?

Я опять кивнул, а глаза зажглись мольбой, а не недоверием. Пришел час искреннего раскаяния за недавние насмешки.

«Я веду бессмысленные разговоры, − зудел внутри старого мага вечный оппонент. − Он и так мой… Но традиция требует слов искушения, а искушать то, уже нет кого».

− Придется от многого отказаться, − предупредил старик.

Я легкомысленно на все соглашался, даже не пытаясь вникнуть в суть условия. Старик усмехнулся над наивным юношей и легонько хлопнул по плечу. Сделка состоялась. Началось школярство.

Прошло десять лет. Десять лет ограничений и напряженной учебы. Знай тогда, на какие материальные потери и почти полный отказ от общения иду, то махнул бы рукой на предложения мага. Но уже я иной. Десять лет…

Наставник сразу и без остатка увлек постижением неведомого. Работу, ибо надо зарабатывать на хлеб и кров, выполнял чисто механически, за что иногда получал нагоняй от начальника проектной группы. Но кончался рабочий день, и я забывал о шефе, о работе, кульмане и бежал к волшебнику. Бежал, не замечая изменений природы, улыбок девушек… Я стал затворником среди толп миллионного города.

Приобщение к таинствам шло быстро по моим прежним меркам и медленно одновременно по новым. Иногда опускались руки, я не верил в себя. Но учитель подтрунивал, что и большим олухам можно открыть глаза. И опадет пелена, рассеется туман вокруг тайн внутри нас и вне. Правда смотреть надо не только глазами и еще верить в себя.

И я действительно замечал… Открылось сияние ауры, работа внутренних органов, ток крови. Начал понимать скрытые пружины тяготения. Сначала увидел тайны природы, а затем, словно грудной ребенок учится ходить, пытался держать нити природных процессов. Природа − норовистый конь. Частенько она рвала из рук вожжи и набивала шишки.

Пролетевшие годы щедро одарили ожогами, ушибами тело и душу. Ссадины − обратная сторона опыта, а с ним приходило знание. Потихоньку давались секреты гравитации, телекинеза, плазмы… Туманные фильтры растаяли, и открылся совершенно новый мир, но я по-прежнему не замечал старого. Не замечал, пока не разбудили…

Ярко и четко, словно происходило накануне, помню тот день. Включив, как обычно, минимум воображения, и связи с окружением, спокойно и добросовестно разрабатывал новый узел станка. Постепенно ватман прорисовывался чем-то осмысленным. Проект споро шел к завершению, и это радовало, не потребуются авральные работы по ночам или в выходные.

− А-а-а! − высокая нота буравила уши и наконец, совсем разбудила чуть более низким: − У-у-у!

Карандаш дернулся в руке, жирно чиркнув бумагу, а я обернулся и увидел ее. Десятилетний сомнамбулический сон аскета завершился. Проснулся мужчина. Да и как было не проснуться, когда увидел, скрытую от слепых взоров, нежную сверкающую чистыми красками ауры душу.

Подбежал к ней, взял из рук карандаш и бритву. Обильно сочащийся кровью палец радировал импульсами боли, и девушка сильно прикусила губу. Но такая анестезия не помогла, и она тянула свои:

− У-у-у! − и еще. − Ох!

Липкая, лужица росла, а красавица бледнела и теряла силы на сверлящие уши высокие ноты.

− Как это вы? − бестолково спросил и потянул больную руку к себе. − Сейчас поможем. Разрешите?

Она не противилась, была растеряна и готова на любую помощь.

Бритва дошла до кости и почти снесла подушку пальца. Наверно точила палец, а не карандаш. Мне стало стыдно за нелепые ассоциации, и занялся ранкой.

Приложил подушечку к оголенной кости, отыскивая и соединяя, перерезанные стыки сосудов, капилляров, мышечной ткани, и сразу их спаивал. Кровь на ладони от мысленной пайки свернулась. Легонько дунул на руку, и затвердевшая кровь осыпалась почерневшей шелухой.

Еще по инерции подвывавшая хрупкая девушка переводила изумленные глаза с меня на сросшуюся без рубца плоть и обратно.

«Что это я визжу? − молча удивилась Алиса. − Как ему только все удается. Был всегда незаметный, серенький… а он ничего… красивый. Почему его почти не знаю?»

− Только молчок, − предупредил, указав на руку. − Никому ни слова.

Она с энтузиазмом на все соглашалась.

Как хорошо, что все ушли курить − не люблю шумихи, да еще не решусь на флирт при народе.

− Как вас зовут?

− Алиса! − ее глаза