И вот мы стояли вдвоем, у фальшборта, пока корабль поднимался и опускался в удивительно неспокойных водах. Отец прилип к нему сразу, как только мы поднялись на борт корабля. Он обернулся и посмотрел туда, где сидели мы с мамой и, вскинув брови, указал по обе стороны от себя, но я покачала головой, и мама тоже. Он пожал плечами и продолжил осматривать гавань. И не сдвинулся с места даже тогда, когда корабль вышел в океан; ветер трепал его волосы – он снова сделал этот ужасный зачес – и развевал их над его головой подобно знамени. Я невольно наблюдала за ним. Я взяла с собой «Моби Дика», но после нескольких минут чтения на воде у меня разболелась голова и появилось чувство, что живот собирался оформить возврат обеда. Плеер я забыла в машине, поэтому пришлось наблюдать за людьми, чтобы убить время. Почти все они сидели и смотрели на океан. Несколько людей с зелеными лицами и дрожащими губами поспешили в сторону уборных. Меньше всего людей было у борта: там обнимались перешептывающиеся влюбленные парочки и стоял мой отец. Вцепившись в фальшборт, выпрямив спину, он выглядел непривычно жизнерадостным. Нет, он не напоминал мне капитана Ахава. Боже упаси. Он не походил ни на матроса, ни даже на командира корабля. Но для меня он тогда был похож на старого морехода, к которому приставляли молодых матросов – и командиров, – потому что он успел забыть об океане больше, чем им всем когда-нибудь будет известно. Странно было видеть его таким. Странно, но приятно.

Корабль замедлил ход, и через динамики прозвучал голос гида, объявивший, что справа от нас, примерно на два часа, было замечено семейство горбатых китов. Все вскочили со своих мест. Папе было видно лучше всех. Мама осталась спать на своем месте, а я начала проталкиваться сквозь толпу, пока не оказалась рядом с ним. Он обнял меня правой рукой за плечи и указал пальцем левой. «А вот и они, – сказал он. – Вон там». Казалось, что в пятидесяти метрах от нас под волнами извивалась громадная змея. Справа показался плоский хвост, будто на мгновение над водой показалась верхушка экзотического дерева, чтобы вскоре снова исчезнуть в волнах. Слева лениво покачивался длинный бело-серый ромб – плавник. Их было восемь: шесть взрослых китов и два детеныша. Следующие сорок минут мы наблюдали за ними, а они наблюдали за нами. Все это время голос гида перечислял нам те или иные особенности, по которым можно идентифицировать того или иного кита. Каждый раз, когда он говорил: «Прямо сейчас перед нами проплывает кит с темным пятном на хвосте. Давайте назовем ее Пятнышком» – папа поднимал руку и направлял ее в сторону кита. «Видишь?» – говорил он, и я видела. При обычных обстоятельствах я бы сочла подобное поведение совершенно невыносимым, но обстоятельства были необычными. Я не успевала различить ни одной метки, о которой упоминал гид, в то время как папе удавалось это сделать еще до того, как тот закончит свое предложение. На лице отца… Казалось, он целиком и полностью погрузился в происходящее, и ничто не могло его отвлечь.

К концу нашего путешествия один из китов исчез из виду. Корабль, покачивающийся на волнах, внезапно скакнул вверх. Папа посмотрел на меня горящими глазами. «Ты почувствовала? – спросил он. – Кит проплыл прямо под нами».

Я не на шутку испугалась. Я не знала точной длины кита – плохо разглядела из-за волн, – но думала, что корабль намного больше и длиннее. А что, если кит решит выплыть на поверхность прямо под нами? Всплывет ли? А если всплывет, то сможет ли опрокинуть корабль?

Второй и третий кит ушли под воду. Я затаила дыхание. Корабль качнулся вверх и вниз, вверх и вниз, вверх – снова вверх – и вниз, вверх – еще выше – и снова вниз. Я обняла папу, и он, к его чести, не засмеялся.

– Они ведь не смогут нас перевернуть? – спросила я, уткнувшись в его бок.

– Не знаю, – сказал он. – Сомневаюсь. Если кто-то из них решится всплыть прямо под нами, то, может, корабль слегка и накренится, но сомневаюсь, что у кита хватит сил на что-то большее. А вот если они попытаются перевернуть нас все вместе, тогда нам придется искать полотенца, но киты таким не занимаются.

– Точно?

– Сама посуди, – сказал он, – стали бы люди устраивать круизы, если бы существовала большая вероятность того, что киты могут утопить всех пассажиров? К тому же ты умеешь плавать.

Папа умел успокоить. Я не отпускала его, пока на горизонте не показался порт, и только тогда осторожно разомкнула объятия. Знаешь, я так и не спросила, почему ему нравилось наблюдать за китами. А может, ему нравился океан. Или корабли. Я вспомнила об этом через три месяца, когда он лежал в реанимации в больнице в Пенроуз, подключенный к машинам, предназначенным продлить его жизнь. Он лежал на больничной койке, его кожа была бледной и обвисшей, а взгляд рассеянным, и я вспоминала, как он стоял у фальшборта и наблюдал за китами, крепко держась за ограждение и внимательно всматриваясь в простирающуюся даль океана. Казалось, я представляла двух совершенно разных людей. Вообще-то, их было трое: был знакомый мне отец; потом был человек на борту корабля – человек, которым, я уверена, хотел бы стать мой отец, каким видел себя в самые лучшие моменты жизни, – и был он, человек, умирающий на моих глазах, – человек, который не хотел жить; человек, сраженный предательством своего сердца. В один из моментов, когда к нему вернулось осознание происходящего, я села рядом с ним и спросила, помнит ли он нашу поездку в Мистик, помнит ли, как мы наблюдали за китами. Он кивнул – тогда ему уже было сложно разговаривать – и сжал мою руку. Прежде, чем я успела сказать что-то еще – поблагодарить за то, что успокоил меня, когда я испугалась; спросить, почему ему было важно, чтобы мы поехали смотреть на китов все вместе, – он провалился в сон. А в следующий раз, когда он проснулся, я забыла его спросить.

После похорон я пыталась разузнать об этом у мамы, но не могла подобрать нужных слов, и в итоге она посмотрела на меня так, будто у меня выросла вторая голова. Так что кто знает.

Но дело не в этом. Пока Роджер вез нас на запад через Беркшир-Хиллз, я вспоминала совсем не это. Мною овладело яркое чувство простирающегося океана, покачивания на волнах и того момента, когда вода подо мной совершила неожиданный, выбивающийся из ритма прыжок. Страшно находиться в открытом океане – по крайней мере, мне. Все думаешь: здесь глубина метров тридцать. Или шестьдесят, или все сто, но для тебя это только цифра. Шестьдесят метров? И сколько это? Я могу пройти столько за минуту, даже меньше. А затем начинаешь размышлять о зданиях, к которым привыкла, о доме, о домах друзей, о школе, о супермаркете, и понимаешь, что шестьдесят метров воды полностью затопят их, даже если удвоить этажи. В Покипси есть парочка высоких зданий – здания общежитий в Пенроуз довольно высокие, – но я не уверена, что их будет видно. Может, два-три последних этажа, но сомневаюсь. Представь, что стоишь у подножия одного из этих зданий, смотришь вверх и представляешь, что над тобой – вода. На глубине шестидесяти метров в океане совершенно темно. Кромешная тьма и холод, не говоря уже о давлении. Не знаю, как выглядит дно океана. Мне представляются голые скалы и обломки кораблей, но важно не это. А важно чувство глубины, чувство того, что ты плывешь в крошечной лодочке над непомерной ширью холода и темноты. Получается, у меня с мамой было намного больше общего.