Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оглядываюсь на дом престарелых. В этом потоке слов кроется что-то важное, но мне не удается уловить смысл. Из ворот дома выходит миниатюрная женщина с шоколадной кожей.
– А хуже всего – мое имя. Кстати, меня зовут Маргарет.
– Рада с вами познакомиться, Маргарет.
Она снова трясет седыми буклями.
– Да, да, мне тоже. Но понимаете, там они постоянно называют меня Пегги. Пегги! Ненавижу это имя.
– Я тоже, – поддакиваю я, думая о магазине «Оксфам».
– Пегги, вам не садиться автобус сейчас, – говорит с ошибками маленькая женщина и улыбается.
– Я знаю, – говорит Пегги-Маргарет. – Я просто разговариваю. Вот как быстро, – комментирует она, обращаясь ко мне, и опускает мне на колени бутылку. Та со звоном ударяется о мою стеклянную банку. – Нельзя, чтобы меня с этим застукали. Снова начнут читать старые как мир нотации. Жаль, потому что джин – единственное, что я точно люблю.
– Внутрь, пожалуйста, Пегги, – говорит маленькая женщина.
– Видите? Пегги то, Пегги сё… Просто кошмар какой-то. Они даже записали это в мою карточку. Поэтому теперь я Пегги Мапп, а не Маргарет Мапп.
– Они записали это в вашу карточку? – удивляюсь я и как будто чувствую удар током.
– Именно. Если бы вы зашли к нам и попросили позвать Маргарет, вам, скорее всего, ответили бы, что тут такой нет. Половина из них не знает моего настоящего имени… – Она замолкает на секунду и вздыхает. – Знаете, у нас была еще одна Маргарет, я как раз только поступила туда, и они страшно боялись, что могут нас перепутать. Она умерла, но я до сих пор ношу имя Пегги.
Я смотрю, как она уходит вместе с маленькой женщиной. Подходит автобус. Я собираюсь войти в него, когда с противоположной стороны дороги раздается чей-то крик. Водитель зовет кого-то в окно автобуса. После короткого разговора двери автобуса закрываются перед моим лицом. Хелен тоже здесь. Она что-то говорит и говорит, но я никак не могу понять, о чем. Я думаю о разных именах, которыми можно называть Элизабет. Элиза. Лизи. Лиз. Лиза. Бетти. Бетси. Бет. Бесс. Бесси…
– А как насчет этого, мам? Тебе это нужно? Ты быстро посмотри и продолжай собирать вещи.
Хелен что-то поднимает в руках, и безжалостный солнечный свет в окне делается мягче. Мне не видно, что это такое. Какая-то смутная тень. Я поворачиваю голову, пытаясь взглянуть на нее под другим углом. Но нет, это по-прежнему что-то непонятное.
– Я не знаю, что это такое, – говорю я и бросаю на пол вещь – на пуговицах и с рукавами, – которую пыталась сложить, и потираю костяшками пальцев поясницу. Сидеть скрючившись на кровати страшно неудобно, но, похоже, больше сидеть здесь не на чем. Повсюду разбросаны какие-то карманы, складки, лоскуты. У моих ног стоит чемодан, а вокруг него высятся горы пропахших платяным шкафом вещей.
– Здесь такой же запах, как в «Оксфаме», – говорю я. – Мы собираемся в отпуск?
Хелен опускает руки, и яркий свет снова режет мне глаза. Я моргаю.
– Нет, мама.
– Потому что вряд ли я смогу поехать в отпуск. Думаю, для меня это будет слишком тяжело. Я бы предпочла остаться дома.
– Мы переезжаем, или ты забыла? Теперь ты будешь жить у меня.
– Ах да, – говорю я. – Ну конечно же! Конечно! Иначе зачем здесь все эти коробки?
Я наконец складываю нечто с рукавами и пуговицами рядом со мной на кровати и кладу в чемодан, а сверху бросаю пару панталон.
– Мы собираемся в…
Я вовремя спохватываюсь и закрываю рот, но Хелен все равно вздыхает. А затем поддает что-то ногой, и оно катится через всю комнату.
– Ты это узнаешь? – спрашивает она.
– Это банка из-под пикулей.
Чего только в нее не напихано: перчатка, дышащая сыростью на стеклянные стенки, две крышки от бутылок, обертка от шоколадного батончика, несколько окурков, из которых высыпались остатки табака…
– Да, это важная вещь, – говорю я.
– Это с какой стати она важная? Она омерзительна.
Моя дочь поднимает банку кончиками пальцев и смотрит на запиханные внутрь предметы, после чего бросает ее. Банка со зловещим стуком падает на ближайший ворох одежды и скатывается по ткани на пол. Песок внутри нее при этом вращается как безумный. Мне это почему-то напоминает шейкер для снега, какие обычно продают на Рождество.
Я подбираю банку и ставлю на газету, чтобы ее завернуть, однако металлическая крышка прорывает первый слой, и я вынуждена завернуть банку во вторую газету. Хелен закатывает глаза.
– Хелен, – говорю я ей, разглаживая вокруг банки бумажные складки. – Если я перееду, то как Элизабет узнает, где меня искать?
– Я скажу Питеру, – отвечает она. – Попрошу его передать ей, что ты переехала. Сделаю это уже завтра.
Я ощупываю пальцем контуры банки, а сама тем временем слежу, как Хелен достает вещи из шкафа.
– Так ты скажешь Питеру?
Не глядя на меня, она кивает.
– А какой от этого толк, Хелен? – говорю я. – Он ей все равно не передаст. Он ей вообще ничего не скажет. Он с ней что-то сделал, пусть я и не знаю, что именно. Спрятал ее где-то, если не хуже. Ее нет, и я не знаю, где она.
– Ладно, мам, все будет хорошо, – говорит Хелен. – А что делать с этим?
Это керамическая ложка в виде коровьей головы. Ее ручка сделана в виде коровьего языка. Какое уродство.
– Да-да. Это нужная вещь, – говорю я и протягиваю за ней руку. – Это для Элизабет.
Я нахожу клочок газеты и заворачиваю в нее коровью голову. Складки бумаги рвут пополам печатные буквы. Я пытаюсь их прочесть, но не могу: их смысл ускользает от меня. Наверное, в них вообще нет никакого смысла.
– Элизабет! Снова она! Не успели мы и глазом моргнуть, как ты выбросила все отцовские вещи, и вот теперь тебе непременно нужно все это дерьмо, хотя половина из него ровным счетом ничего для тебя не значит.
Ее слова оставляют у меня в груди неприятный осадок, и я сильнее сжимаю в руке коровью голову. Газета рвется.
– Надеюсь, я могу оставить то, что считаю нужным? Не понимаю, какое тебе до этого дело.
– Ты переезжаешь ко мне.
– И теперь ты станешь диктовать мне условия? И я обязана делать все, что ты мне скажешь? В таком случае не знаю, захочу ли я с тобой жить.
– У тебя нет выбора. Дом продан.
Смысл ее слов доходит до меня не сразу. Потому что такого просто быть не может.
– Ты продала мой дом? – переспрашиваю я, чувствуя, что мне в любой момент может стать дурно. Пол подо мной подозрительно покачивается, как будто собрался сбежать от меня. – Кто дал тебе право продавать мой дом? Он ведь мой! Я здесь живу. Я прожила в нем почти всю жизнь.