— Нет, товарищ, — уважительно ответил контролер. — Не могу — жена подарила…

— А-а, — кивнул местный житель. — А хорошая штука! Добрынин на всякий случай развел руками, показывая, что он действительно не может это поменять, и поспешил к ожидавшему его чуть поодаль комсомольцу.

— Чего он от тебя хотел? — спросил Цыбульник.

— Соболь на котомку поменять…

— А сколько он соболей давал? — поинтересовался комсомолец.

— Не знаю, — признался Добрынин. — Я отказался. Все-таки жена подарила.

— Ну правильно! — кивнул Цыбульник, но на лице его на мгновение появилась, а потом исчезла ехидная улыбочка. — Пойдем счас к Абунайке, отдохнем у него, только не говори, что у меня сахар есть!

— Да нет, помню! — сказал Добрынин.

— А этот, что тебе соболя предлагал, это тот второй, что по-русски умеет. Его Ваплахером зовут. Надо же, чтобы мама такое имечко дала!

— Наверно, нерусская была, — произнес Павел. — Русская бы так свое дитя не назвала.

— Это точно! — подтвердил Цыбульник. Абунайка жил в стороне от городка. Жилище его не было ни избой, ни чумом.

— Это на их языке балаганом называется, — объяснил Цыбульник. — В таких балаганах самые уважаемые люди на Севере живут, из местных народностей, конечно.

У входа в балаган на снегу лежали несколько пушистых собак, а рядом с ними — сани со сваленной на них собачьей упряжью.

У Добрынина сразу потеплело на сердце. Как увидел он собак, так сразу и село свое вспомнил, и жену, и пса Митьку, глупого и шумливого.

— Дома сидит Абунайка! — тоже глядя на собачек, сказал комсомолец. — Счас мы его покормить нас попросим. А позже, может, и товарищ Кривицкий придет.

Если на улице, несмотря на ночь, было все видно, то в балагане, когда они зашли, царила настоящая темнота и кто-то храпел.

— Эй, Абунайка! Бурайсы! — крикнул в темноту комсомолец, и сразу же кто-то в этой темноте вскочил, забормотал что-то на непонятном языке, а потом прозвучало по-русски: «Уже-уже!» Вспыхнула спичка, сделала дугу в темноте, и, видимо, соединившись с фитилем керосиновой лампы, родила свет. В этом свете, немного разгоревшемся и осветившем весь балаган, появилось и лицо старика, усеянное морщинами. Длинные черные с проседью волосы опускались на плечи, ложились на грязно-белый воротник оленьей шубейки, коротковатой и украшенной внизу узкой полоской темного меха.

— Эй, кто, Цыбульник? — спросил старик, вглядываясь в пришедших. — Совсем плохо глаза видят.

— Да, Абунайка, это я с гостем.

— А гость откуда? — спросил старик.

— Издалека, почти из Москвы, — ответил комсомолец.

— А-а-а, — промычал Абунайка. — Какой далекий гость! Для далекого гостя надо что-то сделать…

— Слушай, старик, — Цыбульник подошел прямо к Абунайке и, вытащив из кармана замороженный конский орган, протянул его хозяину балагана. — Сделай холодец, может, Кривицкий приедет. Посидим…

— Ай-яй-яй… — замотал головой старик. — Это ж надо еще три оленьих… ай-яй-яй… бедные олешки… ну хорошо, Абунайка скоро придет!

И, подняв с пола большой нож, очень похожий на серп, старик вышел из балагана, оставив Добрынина и комсомольца одних.

— Тут холодно, как на улице… — проговорил народный контролер. — Он что, печку не топит?

— А зачем ему? Он так живет.

— И не замерзает? — удивился Добрынин.

— Нет. Он вместо печки молочную водку пьет перед сном. Тарасун называется. Крепкая гадость, из оленьего молока и еще чего-то делается.

Немного привыкнув к освещению, Павел осмотрел жилище, но ничего интересного или особенного не увидел. Все стены изнутри были покрыты оленьими шкурами мехом внутрь, пол тоже был устлан чем-то таким, но бурого цвета, в одном углу лежала целая гора каких-то тряпок или шкур, и Добрынин подумал, что это, должно быть, кровать. И все было бы ничего, если бы не едкий неприятный запах, который с каждой секундой становился все сильнее и резче. Не выдержав, Добрынин закашлялся.

— Пройдет! — успокоил его Цыбульник. — Это он здесь лекарство из оленьей мочи готовит. От всех болезней помогает, но только своим. Русским это лекарство пользы не приносит. Наверно, организм другой. Но зато вонь? Ну ладно, садись!

— Куда? — спросил, снова осматривая бурый пол, Добрынин.

— Давай на кровать его сядем!

Они прошли в тот угол, где лежала куча тряпок и шкур, и уселись на нее.

— Он сейчас придет, его стадо тут рядом, за холмом, — говорил Цыбульник. — Придет, выпьем. Согреемся.

Ждать старика действительно пришлось недолго. Вернувшись, он разжег костер прямо в балагане, поставил железную треногу и подвесил над еще слабеньким пламенем казанок с водой, куда бросил конский орган и что-то еще. Только после этого он подошел к гостям и сказал:

— Уже-уже, Абунайка холодец сделает, русский человек Кривицкий будет доволен…

— Тарасун давай, — полушутливо потребовал у старика комсомолец. — Холодно совсем.

— Тарасун… — Абунайка кивнул и полез за «кровать», наклонился там, чтото бурча на родном языке, потом вытянул из-за «кровати» бутыль мутного стекла, заполненную молочного цвета жидкостью.

— Тарасун вкусный… — закивал он, поднимая второй рукой с пола кружки и протягивая их Цыбульнику и Добрынину.

— Держи, Абунайка тарасуна нальет… тарасун крепкий… не замерзнет совсем… далекий гость пусть первый пьет!

Добрынин пригубил из кружки и сразу почувствовал, как приятно защипало в горле, и кисловатая теплота покатилась вниз, в самое нутро народного контролера. Он сделал еще один, настоящий глоток и закряхтел, зарыскал взглядом по балагану в поисках закуски или хотя бы занюшки.

Цыбульник понял, в чем дело, и протянул к лицу Добрынина руку. Народный контролер наклонился к ней и, уткнув нос в меховой рукав куртки, сделал громкий носовой вдох, потом второй.

— А-а-а — радостно сказал старик. — Далекому гостю тарасун понравился?

— Хорош! Очень хорош! — Павел кивнул, одобрительно глядя на хозяина балагана. — А что, каждый день пьете?

— А-а-а, — заулыбался снова Абунайка. — Далекий гость не знает, что сегодня ночь…

— Знает! — грубо оборвал его комсомолец. — Далекий гость забыл!

— Ай, русский человек Цыбульник, не обижайся. Абунайка старый, русский язык знает плохо… Разговор был какой-то глупый, и из-за этого Добрынин налил себе еще одну кружку тарасуна.

Вскоре пришел Кривицкий. Старик громко обрадовался его приходу. Заговорил громко, словно сам был глуховат:

— Холодец уже-уже будет вкусным! Тарасун свежий! Очень свежий!

— Давай своего тарасуна! — сказал ему Кривицкий и, получив сначала металлическую кружку, а потом уже и заполнив ее молочной жидкостью, сделал несколько сильных глотков.