По Жюльвекуру, это не Россия является варварской, напротив, современная Европа погрязла в революциях и возвращается к варварству. Россия же является оплотом порядка против «революционной пропаганды». Сегодня, как пишет Жюльвекур, европейцы запрашивают «паспорта в Петербург и Москву. Рим и его былое величие их больше не интересует. Будущее находится на берегах Невы»[433].

Россия, следовательно, идет не в хвосте, а в авангарде цивилизованных наций. В плане просвещения и цивилизации она ничем не уступает Европе, разве что, возрастом: Россия, по словам Жюльвекура, страна молодая, но в этом заключается ее достоинство: «она полна сил и надежд, ею движет любовь, в том числе к семье и отечеству, тогда как страны старушки-Европы, с их иссохшей душой, руководствуются только эгоизмом и чувством наживы»[434].

Это открытие до Жюльвекура сделали еще эмигранты в годы Революции конца XVIII в., радушно принятые императрицей Екатериной. Правда, они не настолько прониклись духом русской цивилизации, чтобы восхищаться ею. Жюльвекур же попытался Россию понять. Причем он подчеркивал, что Россию нельзя изучать на расстоянии и судить о ней по европейским стандартам, поскольку «если ее голова находится в Европе, ее физиономия – в Азии, то ее душа – у Бога»[435].

Изучение русского общества открыло ему, как он решил, земной рай, где все организовано во благо людей: «Мы думали увидеть здесь варварское, тираничное правительство, без законов, без институций, без юстиции, и вот, при более близком знакомстве с Россией наша происходящая от невежества ненависть сменяется истинным восхищением. При этом режиме, называемом деспотическим, преобладает чувство патернализма. Этот патернализм распространяется на все общество, от императора до последнего из его подданных…»[436]

Власть императора, который в Европе, по словам Жюльвекура, воспринимается не иначе как «северный султан, своей железной рукой давящий на каждого из своих подданных», вовсе не является деспотичной. Он отмечает патерналистский характер власти в России: «Государь окружен народом, который любит и обожает его, как родного отца. Издаваемые им ордонансы зачастую менее произвольные, чем ордонансы наших гражданских королей, издаваемые при участии представительных палат»[437].

Соответственно, система крепостного права в России, по Жюльвекуру, также является формой патернализма, а вовсе не эксплуатации: «… эти так называемые рабы, живя под патронажем своих хозяев, в гораздо меньшей степени рабы, нежели мы, живущие под защитой конституции и не имеющие свободы»[438].

Как писал князь А.В. Мещерский, «граф Жюльвекур, сделавшись русофилом, был один из числа первых и редких в то время французов, искренне возмущенных несправедливыми толками, распространенными на Западе о России и о русских вообще. Он первый задался целью исправить эту несправедливость, восстановить истину доступными для него средствами, изменить общественное мнение во Франции в пользу России и способствовать сближению этих народов»[439].

Однако были ли у Жюльвекура серьезные возможности проникнуть в душу незнакомого русского? Объяснить, что в России понимается под культурой? Насколько эта культура противоположна культуре Запада, и сможет ли Запад понять ее? По мнению М. Кадо, возможностей у него для этого было мало. Жюльвекур, вероятно, намеревался посвятить свою жизнь изучению России и опубликовать когда-нибудь серьезную работу на эту тему, однако у него не хватило времени исполнить задуманное: в конце 1840-х гг. он умер от аневризмы[440]. Что касается «Балалайки», то, по словам князя Мещерского, книга не имела большого успеха во французском обществе[441].

Популярность могли иметь работы, написанные в духе книги маркиза де Кюстина, поэтому многие французы стремились повторить его успех. Например, в отчете III отделения отмечалось, что успех книги Кюстина «породил зависть в многих спекуляторах, и некто Витт объявил в журналах о намерении своем издать книгу под заглавием: Cinq annes de résidence en Russie depuis 1828 à 1843[442]. Le Journal des Débats, извещая об этой книге, присовокупил, что в ней будут описаны вопиющие несправедливости, будто бы происходящие в России. Сочинитель должен быть какой-либо спекулятор, бывший в России и обманувшийся в своих надеждах»[443]. В этом же году вышла работа Фурье «Россия, Германия и Франция, или разоблачение русской политики», – сообщалось в документе[444]. В России полагали, что эта брошюра была составлена поляком, графом Яблоновским. В этом же году во Франции вышла книга «Тайны России» («Les Mystères de Russie»), которую, как сообщалось в документе, следовало бы назвать «Клеветы на Россию» («Les calomnies sur la Russie»)[445]. Впрочем, отмечалось в Отчете, «все выходки писателей 1844 года столько незначительны по достоинству сочинений, что не обратили на себя внимание даже недоброжелателей России»[446].

Рост антироссийских публикаций был спровоцирован не только работой Кюстина, но и внешнеполитическими событиями. В июне 1844 г. Николай I под именем графа Орлова совершил поездку в Великобританию. Во Франции этот визит вызвал серьезное беспокойство: французы опасались англо-русского сближения и возможного заключения двустороннего соглашения по делам Востока. Эти опасения подогревались осложнением франко-английских отношений по причине военных действий Франции на территории Марокко, что очень беспокоило Великобританию, а также вследствие политики Франции в Океании, спровоцировавшей англо-французский конфликт (т. н. «дело Притчарда»). Непосредственно после визита Николая в Лондон во Франции вышло порядка десяти анонимных работ антирусской направленности. Об этом, в частности, сообщалось в книге французского адвоката Шарля Дюэза, опубликованной в том же 1844 г., в которой автор представил критический анализ упомянутой выше работы «Тайны о России» и книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году». Сам Дюэз вовсе не страдал русофобией, наоборот, весьма позитивно оценивал императора Николая как политического деятеля и убеждал читателей, что визит Николая в Лондон вовсе не означал заключения союза антифранцузской направленности (хотя 1841–1846-е годы, когда во главе внешнеполитического ведомства Великобритании находился Дж. Г. Абердин, в историографии рассматриваются как период англо-русского сближения). Автор делал следующий вывод о российском императоре: «Его намерения необъятны, а манера исполнения – проста; ни один государь не обладает в большей степени, нежели он, искусством с легкостью выполнять самые сложные дела и проворно выходить из затруднений… Он умеет наказывать, но еще больше он умеет прощать»[447].