типа «не убий», «не навреди». Да пусть своим искусством он даже кого-нибудь убьёт, зато может явиться миру нечто невиданное, невообразимое.

– Ну да, чтобы любоваться этим, сидя на толчке, – тощая, как игла, Лиз язвительна и неколебима. – Рома, рынку нужен ходовой товар. Есть спрос на Кандинского, Ван Гога, Модильяни… Ну а мазню твоего новатора кто будет покупать?

– Ты рассуждаешь, как лавочница. Ван Гог был гениален ещё до того, как его картины стали выставлять на аукционах Сотбис.

– Ну да, а умер в нищете. Кто виноват?

– Виновато время…..

– Вот-вот! Пригвоздим его к позорному столбу!

– Кстати, новаторы сто лет, как перевелись, – это вступает в спор неряшливо одетый юноша с кудлатой шевелюрой, как и положено художникам. – В живописи теперь невозможно обойтись без плагиата. Даже Пикассо фрагменты «Герники» слямзил у Сюрважа.

– Что ты говоришь? – Лиз поражена. – Чего ж не отсудил?

– Да как можно с мэтром ссориться? Тогда вообще ни одной картины не продашь.

– Вы все ничего не понимаете! – в спор вмешивается Андре, низкорослый брюнет с рано облысевшей головой. – Нужно создавать новую культуру, не скованную никакой моралью. Тогда и картины, и книги будут нарасхват.

– Я бы уточнил. Так непременно будет, если вместе с моралью убрать заодно и мысль, – уточняет Стив, журналист, приятель Поля.

– С какой стати?

– Да потому что, если глуп, то купишь всё, что тебе предложат, – Стив издевательски хохочет.

– Да, да! Поэтому и пытаетесь нам промывать мозги, властители дум и мастера печатного слова, – притворно возмущается Роман.

– Ну, это не совсем так, – чувствуется, что Стиву эта тема неприятна.

– Андре! И всё же, как можно обойтись вовсе без морали?

– Иначе человечество не выживет! Как только начинается дискуссия на тему «морально или не морально», прогресс останавливается, начинается застой. Всё то же самое, что в бизнесе или в науке.

– Кому на хрен нужен твой прогресс, если мораль будет деградировать? – негодует Лиз.

– Я же говорю, здесь суть проблемы выживания!

– Лиз! Лиз! Успокойся! Андре хочет переспать с одной из тех девиц, что галопируют по сцене. Вон с той, грудастой. Вот и несёт ахинею, чтобы привлечь внимание к себе.

– Не нужно ахинеи! Достаточно только содержимого кошелька. Спорим, что затащу её сегодня же к себе в постель! – Лиз, слегка покачиваясь, встаёт из-за стола и направляется к эстраде.

Пока успокаивали Лиз, пока все рассаживались по местам, самое время было подобраться к Полю, чтобы расспросить, что там с моим романом. Вот только смущало присутствие Элен, его невесты. Довольно рослая блондинка, под стать здешним танцовщицам, не слишком привлекательная на мой вкус, но что ещё более важно – я сразу же терялся под её взглядом. Наверное, так смотрит владелец шикарного авто на продавца хот-догов на улице Чикаго или же в Нью-Йорке. Взгляд то ли презрительный, то ли пронзающий тебя, словно бы ты не человек, а некое бестелесное создание, фантом – стоит на тебя подуть, и улетишь ко всем чертям со всеми твоими вопросами и никому не нужными, бездарными романами! Я даже подумал, а стоило ли приходить сюда, чтобы убедиться в почти что очевидном. Да, здесь была своя жизнь, а я, явившийся из прошлого, был явно не нужен никому…

– Ах, как я жалею, что так поздно родилась! – вдруг говорит Марина.

Вот как! Это, конечно, было лестно для меня. Марина, как всегда, права. Ведь если бы не разница в возрасте, всё могло быть по-другому…

– Но разве нам с тобой так плохо сейчас? – недоумеваю.

Смеётся. Что же тут смешного? Прижалась в моему плечу и шепчет:

– Успокойся. Мне кроме тебя никто не нужен. Я – о другом. А дело в том, что в Сен-Жермен-де-Пре, неподалёку от Сорбонны есть одно место, джазовый клуб. Мы частенько там бываем. Кстати, тебе нравится джаз?

Не знаю, что и сказать. За те несколько месяцев, что мотался по Москве, мне приходилось слышать разговоры о джазе, но не более того. Моё увлечение музыкой в прошлой жизни ограничилось вокалом – колоратурное сопрано, бас, баритон… А что если джаз – это музыкальное воплощение кубизма? Уж так мне не хотелось при Марине попасть впросак, что промычал невнятное:

– Зависит от того, кто исполняет…

– Так ведь и я о том! – воскликнула Марина. – Ты знаешь, какие музыканты там играли лет двадцать, тридцать назад? Луи Армстронг, Дюк Эллингтон, Майлз Дэвис… Да всех не перечислить!

– Вот ты о чём…

Я слегка обескуражен ещё и потому, что никогда не слыхал таких имён. Но тут интереснее совсем другое – что было бы, окажись я в Париже четверть века назад и будь соответственно моложе? Наверняка приударил бы за Алекс – Марина говорила, так зовут её мать… О, Господи! Ну что за мысли, что за дикие слова! Надо полагать, это нынешняя молодёжь на меня влияет. Тут ничего не поделаешь. У каждого приятного явления есть оборотная сторона.

– А знаете, – говорит Марина. – Давайте-ка поедем в «Бильбоке»!

– Отличная идея! – подхватывает Поль. – Я тамошнюю музыку просто обожаю.

– Да, да! Поль с детства мечтал жениться на мулатке, – брезгливо замечает Элен. – Она в этом подвале уже лет пятьдесят поёт.

– Ах, милая, не будь занудой! – восклицает Поль, с улыбкой прижимая к себе будущую супругу.

Ну что ж, я буду только рад, поскольку уже невмоготу это терпеть, от многоцветья в глазах рябит, а длинноногие девки с натренированными мышцами большой симпатии у меня никогда не вызывали…

Джазовый клуб «Бильбоке» располагался недалеко от Сены, на углу улицы Сен-Бенуа и улицы Аббей. По сути, это три небольших зала, расположенных один над другим, с эстрадой на среднем ярусе. Войдя туда, я сразу же окунулся словно бы в другой, прежде неведомый мне, недоступный мир. Чёрные, красные тона, жёлтый приглушённый свет и волшебные, чарующие звуки. Крохотная эстрада едва вместила рояль и несколько соединённых вместе барабанов. Сбоку прилепился контрабас. И все – пианист, контрабасист и тот, за барабанами, были черны как антрацит. Прежде я таких лишь в цирке «шапито» встречал. Причём все трое, не отрывая рук от инструментов, с каким-то жутким, немыслимым восторгом взирали на Неё. Это была Она, та самая мулатка, я тут же догадался. Но как она пела! Как! Это надо слышать!

Она пела так, что все оперные дивы, а я за свою жизнь их немало повидал, вдруг, окажись они здесь, съёжились бы до размера клавиши на том рояле, а после стремглав бежали от позора, что называется, куда глаза глядят. Глаза же тех, кто находился здесь, никого не замечали – только эта певица на крохотной