— Черт, — пробормотал Карл, — здорово бы было просто нажать на педаль газа и поехать вперед, к горизонту, раз и навсегда?

Такое меланхоличное настроение для него совершенно нехарактерно. И именно поэтому я не хочу, чтобы он сразу забыл об этой своей мысли.

— Тогда чего же ты ждешь? Давай, жми на газ, и вытри эту слезу.

Но он качает головой, и становится ясно, что минутный порыв прошел.

— Вот что я тебе скажу: мы с этим планом подождем. Пока твоя нога не окажется на педали газа.

— И тогда?.. Мы уедем вместе? Ты действительно так поступишь, честно?

— Честно. — Он поднимает правую руку. — Нет больше никого, с кем бы я с такой радостью уехал в закат.

Неужели он может это сделать? Пока фургон выезжает с поля на гравийную дорогу, а затем сворачивает на шоссе, которое приведет нас в город, я держу руку на колене Карла и всматриваюсь в фары встречных машин. Пытаюсь представить себе, как это будет выглядеть — убежать с ним. Прямо сейчас. Взять и убежать. Потому что я нутром чувствую, что это может произойти сейчас — или никогда. В фургоне его бывшей жены, с коляской его сына в багажнике и с моим временным псом. Без всякой определенной цели, без всякого багажа, за исключением того немногого, что мы к этому моменту уже знаем друг о друге.

Глава вторая

Я могу сравнить это ощущение только со слабым звоночком в голове, предупреждающим об опасности. Берегись, говорит звоночек. Берегись мужчин, которые способны уйти из семьи с такой же легкостью, как из парикмахерской: быстро, не обернувшись, лишь на секунду задержавшись в дверях, чтобы стряхнуть с воротничка волоски, прилипшие после стрижки.

Должен же быть кто-нибудь, с кем бы я могла обсудить свои сомнения насчет Карла. Должен быть, но… давайте посмотрим, что мы имеем. О’Райан? Замечательный парень, но… Карен? Ну уж нет! Даже если мои дикие сны с ее участием — всего лишь сны… Короче, то, что Карен не знает о Карле, не может повредить ни ей, ни ему.

Когда-то проще всего было поплакаться в жилетку Марку. Я до сих пор живо помню, как в давние времена, когда мой текущий мужчина меня как-то огорчал, я обливала слезами любимый смокинг Марка и слушала его абстрактные утешительные слова. Но то, как я уже отметила, был старый Марк. Сегодня, когда его стало настолько меньше, мне совсем не хочется грузить его информацией о моей жизни. Даже если я действительно влюблена в Карла и перепугана до смерти… Что это может значить для Марка, который до смерти перепуган самой смертью?

Я вдруг почувствовала, что очень хочу, каким бы абсурдным это ни казалось, дотянуться через слои времени до своей старой подруги Грейс Голдберг. Грейс выделяется из всех знакомых мне людей своей уникальной способностью заглянуть мне в сердце, мне, своему двойнику, которую она когда-то бросила.

Я легко могу себе ее представить — вечно двадцатидвухлетнюю: длинные болтающиеся серьги, узкая юбка длиною «по причинное место» и белые сапоги. Она развалилась передо мной в кресле-качалке, перекинув длинные ноги в сетчатых чулках через подлокотник кресла, от чего ее юбчонка бесстыдно задралась почти до талии.

— Твоя проблема в том… — Вот так она начнет. Как будто продолжит разговор, начатый четверть века назад, без всякой скидки на прошедшее время. — Твоя проблема в том, что ты все время ведешь себя так, будто боишься, что тебя вот-вот поймают. Черт, как будто ты хочешь, чтобы тебя поймали.

Да, это похоже на Грейс — те же особые гласные, грассирующее «р» и вымученные дифтонги в стиле Лонг Айленда, которые я когда-то умела так блестяще имитировать.

— Неправда, — отвечаю я на чистом канадском, готовая бросить ей вызов, что не часто случалось раньше. Она не только не изменилась за двадцать с лишним лет, она, похоже, не замечает, что некоторые из нас не остались стоять на месте. — Это уже не детские забавы, Грейс. Меняться одеждой и изображать друг друга, чтобы дурачить мальчишек. Не знаю, как яснее выразиться, но с Карлом я уже перешла тот рубеж, когда я могу относиться к нему, как к какому-то случайному ухажеру.

Грейс широко улыбается.

— Да ну? Не мне тебе напоминать, но ты никогда не была особо легкомысленной даже со случайными ухажерами. Даже в те давние времена.

— Помолчала бы! — Я чувствую себя уязвленной, как будто Грейс и в самом деле здесь, в моем кабинете, и позволяет себе говорить такие вещи мне в лицо. — Не я ведь влюбилась в того французского мальчика Жюля. И затем исчезла с ним непонятно куда.

— Сама помолчала бы! — Я могу представить себе, как она ухмыляется и качает головой, звеня сережками. — Ты была куда сильнее влюблена в Жюля, чем я, если уж говорить правду. Нет, ты была не легкомысленной. Только не ты, ни тогда, ни сейчас. Просто у тебя штаны полны от страха, что тебя могут обидеть.

Господи, подумать только, я прождала более двадцати лет, чтобы эта несносная всезнайка снова вернулась в мою жизнь!

— Ты даже ни разу не написала мне, Грейс, — напомнила я. — А ведь клялась, что будешь писать.

— Я собиралась, и, кроме того, я думала, что сегодня мы говорим об этом Карле. Если меня спросить — это горячая тема.

— Да кто тебя спрашивает? Ты его даже ни разу не видела.

— А мне и не нужно. — Грейс похотливо облизывает губы и напоминает мне Карен, от чего мне делается неуютно. — Я видела мужика. Боже, но до чего же аппетитный! Особенно утром, когда спит.

Я поражена, даже взбешена.

— Где это ты видела его спящим?

— Где же еще? В твоей постели, детка. Когда ты ходишь в парк гулять со своим псом, как последняя дурочка. А тем временем забавный маленький Карлуша уютно свернулся в калачик в твоей постели, волосы взлохмачены, ресницы… черт, что я могу сказать про эти ресницы? Они такие длинные, что тоже почти спутываются, и…

— Хватит, Грейс. Я видела его ресницы. И видела, как Карл спит.

— Ага, и ты его там оставила. Вот этого я понять не могу.

Господи, неужели никто из моих мужчин не в безопасности?

— Грейс, зачем ты все это говоришь?

— Зачем? — Грейс наклоняется вперед и внезапно понижает голос, начинает говорить почти ласково: — Затем, что ты разбазариваешь отведенное тебе прайм-тайм с Карлом, а задумываешься над ерундой. Хотя я должна сказать, что это было всегда тебе свойственно. Упускать все, пытаясь казаться не тем,